Похищение Данаи - [3]

В былые времена профессор Роберто Тоцци придерживался правила “положение обязывает” и каждое утро бывал в ресторане “Россини” на виа Венетто. Не потому, что он имел слабость к пирожкам или сметане и не потому, что любил пить по утрам коньяк, а из чувства приличии, из стремления “быть на уровне своего положения”, наконец, из опасения отстать от коллег. При этом он ел рассеянно, потому что вечера просиживал над книгами (если не сопровождал куда-нибудь свою супругу), ложился запоздно и утром не имел аппетита, а покинув ресторан, забывал, что именно было на завтрак, — французский конфитюр или английский бекон.

Так шли дела вплоть до того несчастного года, когда начался нефтяной кризис и все смешалось: деньги подешевели, а цены неудержимо поползли вверх и достигли высот, от которых у обыкновенного человека кружилась голова и захватывало дух; ещё страшнее было смотреть вперёд, где разверзалась бездонная пропасть.

Жалованье Роберто Тоцци осталось прежним, и теперь его не хватало; к тому же у директора была молодая жена и сын от первого брака. Молодой Тоцци жил в Милане и чем-то там занимался, но пятнадцатого числа каждого месяца исправно садился в самолёт и являлся к отцу просить денег. Роберто Тоцци, которому уже перевалило за пятьдесят, не)имел сил отказать сыну, который как-никак носил его имя и был живым воспоминанием о самых светлых годах в жизни директора — годах студенчества. Молодая супруга директора, со своей стороны, также требовала денег на текущие расходы и встречала искренним недоумением самые осторожные намёки на экономию. Приходилось урезать личный бюджет. Роберто Тоцци начал экономить на бельё, галстуках, лосьоне для бритья. Потом на журналах по вопросам искусства. А когда пришлось отказаться и от книг, он почувствовал, как будто кто-то наглухо закрыл ставни комнаты, где он работал. Его супруга и слышать не желала о существовании такой комнаты, а сын считал, что её следует запереть насовсем, и чем скорее, тем лучше; он говорил, что в наши дни только больной станет заниматься историей искусства. Таким образом, Роберто Тоцци не мог рассчитывать на сочувствие своих ближних; что же касается посторонних людей, то у них хватало своих забот.

Подгоняемая инфляцией лира катилась вниз, цены безудержно мчались вперёд, как дикие кони, и угнаться за ними не было никакой возможности; ещё год назад целый обед в “Россини” стоил столько, во сколько сейчас обходился завтрак. Зарплаты таяли быстрее вешнего снега, и даже служащим высшей категории приходилось потуже подтянуть пояса. Многие директора, особенно птицы помельче, принадлежавшие к миру искусства и культуры, перестали бывать у “Россини”. Конечно, места в ресторане не пустовали, их заняли другие клиенты, которые, как правило, не были людьми искусства.

Многие стали утверждать, будто кризис лишает людей старых привычек, чтобы привить новые. Неизвестно, так ли это; скорее всего, люди начали приспосабливаться к условиям кризиса — надо же как-то жить. Например, профессор Роберто Тоцци постепенно привык завтракать не на виа Венетто, а в своём рабочем кабинете. Дома служанка делала ему два бутерброда с маслом и колбасой, наполняла маленький термос горячим кофе, профессор убирал все это в свой элегантный “дипломатический” чемоданчик и медленно шёл к музею Боргезе. Кто бы мог подумать, что важный господин в строгом чёрном пальто и кожаных перчатках, неспешно шествующий по улице, несёт в своём “дипломате” бутерброды с колбасой, а не ценные бумаги или важные государственные документы!

Профессор с мрачным лицом вступал под своды музея и, приказав Монтано никого к себе не пускать, проходил в кабинет и уныло приступал к завтраку.

Вечером накануне того дня, с которого начинается наш рассказ, Роберто Тоцци и синьора Тоцци с друзьями были в кино, после чего супруга профессора, упорно не желавшая отказываться от старых привычек, пожелала зайти в бар. Там они пили джин, и синьора Тоцци танцевала с синьором Умбертом. Этот последний, коллега профессора, был моложе него и недавно получил место эксперта по произведениям искусства при Банка Коммерчиале, которое прекрасно оплачивалось; вот почему синьор Умберто весь вечер был в превосходном настроении, в отличие от профессора Тоцци. Профессор же тщетно пытался побороть досаду, которая отравляла ему вечер в сто раз сильнее, чем густой табачный дым и неистовые вопли оркестра; ему казалось, что саксофон визжит от щекотки, а тромбон испускает предсмертные крики под ударами топора.

По дороге домой Роберто Тоцци не произнёс ни слова, дома же отказался от чая и жестом отослал служанку, которая принесла ему тарелку горячих макарон. Он зажёг настольную лампу в кабинете, открыл книгу, но не прочёл ни строчки, хотя просидел над одной страницей больше часа. Когда профессор явился в спальню, жена уже спала, и неудивительно: она слишком много танцевала с этим типом, который из искусствоведа превратился в торгового эксперта ради низкопробных гешефтов. Вот она, молодёжь! Чтобы побороть бессонницу, он начал декламировать в уме “Георгики” Вергилия, однако вспомнил, что, уходя в кино, не оставил служанке денег на масло и колбасу для завтрашних бутербродов. Спокойное и глубокое дыхание жены начинало действовать на нервы. Молодёжь продаёт свою совесть за деньги; это отвратительно, пусть так, но как прикажете сводить концы с концами на жалованье искусствоведа? Во всяком случае, ноги его больше не будет в проклятом вертепе, где тромбон орёт, будто его режут. Он натянул одеяло на голову, испытывая тоскливую зависть к людям, жившим в добрые времена пасторальной простоты; при этом профессор и сам понимал, что в нём говорит дурное настроение, потому что таких времён, в сущности, никогда не было. С этим он уснул.