Пограничные характеры - [52]

Попадал ли он в сильные бури, ну так, чтобы на волосок от гибели? Конечно, попадал и не раз. Вот был он еще помощником командира, и вышли они в море. Все тихо, спокойно. И вдруг налетел шторм, да какой! О нем тогда, в 1955 году, все газеты писали. Двенадцать часов офицеры стояли на мостике, двенадцать часов напряжения! Встретят носом волну, поднимутся с ней на гребень, тотчас поворачивают корабль боком (лагом, по-морскому) и летят вниз. Потом опять носом к следующей волне. И так все двенадцать часов…

С Донатом Африкановичем, неведомо для него, я познакомилась еще год назад в Москве. По телевизору. Выступали пограничники, а среди них командир отличного корабля Богомолов. Фамилия не очень примечательная, но имя и отчество…

— Беда это моя, — говорит он сам. — Раз с человеком повидаюсь, до смерти помнит. Других забывают, а меня нет.

А между тем ничего экзотического в его происхождении нет. Просто жил в Вологодской области пекарь Африкан Богомолов. Родился у него сын. Обрадованный отец растерялся: как бы назвать покрасивее? А поп, за которым послали предусмотрительные родственницы, зашептал вкрадчиво, как змей-искуситель: «Знаю одно имечко. Вчера крестил. Ох, уж и имя! Редко услышишь. Блага-звучие!»

Пошептал в одно ухо, в другое. Хлебопек и стукнул ладонью о колено: «Давай!» По-латыни Донат означает подарок, кажется. Каким-то образом имя попало и в православные святцы. Но это был еще не наш Донат Африканович, не капитан-лейтенант, а его рано умерший брат. Должно быть, родители очень горевали по своему первенцу, потому что, схоронив его, и следующего сынка назвали Донатом.

Вологда, лесная снежная Вологда, кружевная Вологда и — Черное море! Каков размах жизненной амплитуды! Но опять же ничего особенного: в большой стране большие дороги.

РОМАНТИКА МАЯКА

Белая башня маяка совсем близко от пограничного КПП. Высота ее более двадцати метров. («В пять раз меньше Исаакия», — сказал Донат Африканович, бывший ленинградский курсант.)

Мы вошли во дворик, увитый виноградом, поднялись на крылечко и — где ты, романтика старых морских писателей?! Где маячный отшельник, который ежевечерне поднимается по шатким ступеням, чтоб зажечь лампу?

Мы попали в небольшой зал, где вдоль стен стоят черные шкафы приборов. Нечто похожее я видела уже в Крымской обсерватории. В шкафах урчало и щелкало, а через равные промежутки давала «сеанс» в пять-десять секунд маленькая оранжевая лампочка, морзянкой отбивая радиопеленг для судов, находящихся в море: «БТ», «БТ» — Батумский маяк.

Распоряжался маяком пожилой пессимист, заместитель заведующего. Служит он здесь лет тринадцать, но «последнее время без всякого удовольствия!»

— Что так? — спросили мы его.

Оказывается, у него свои обиды. Главная из них — забрали старый хороший фонарь, который стоял здесь без малого восемьдесят лет (в 1988 году у Батумского маяка столетие).

— А какая была оптика, — причитал он, — какая оптика! За двадцать миль нас видели.

— Да, — подтвердил тактичный Донат Африканович, — сейчас свет слабоват. Не дальше, чем за семь миль разглядишь.

Это подтверждение, кажется, обрадовало маячного хозяина.

— Какой уж там свет, — забормотал он с горечью. — Только что о берег корабли не стукаются. Кажется, полезное мы дело делаем, нужные люди? За что же нас так обидели? Отдали нашу оптику в Туапсе!

Потом мы пошли к башне, он отомкнул ее, и винтовая свежеокрашенная узорчатая лестница повела нас наверх. Выше, выше. На одной площадке я попросила остановиться, чтобы отдохнуть. Наконец отвесный трап в несколько ступеней, и вот она, предмет отроческих мечтаний, — круглая стеклянная башня, откуда видно сразу все: море, корабли, горы, порт.

Незрячий сейчас глаз маяка таинственно отсвечивал ребристым стеклом. Смотритель отвинтил красную прозрачную крышку. Внутри на зеркальном фоне возвышалась единственная лампа, не очень даже крупная. Раз в пять меньше, чем рисовалась когда-то моему детскому воображению.

— Киловатка, — небрежно махнув рукой, отозвался смотритель.

— Как у вас все блестит, будто на боевом корабле, — польстил ему Донат Африканович, поглядывая на медные бляхи.

Тот не упустил случая:

— Разве это блеск! Вот при старой оптике у меня действительно все было надраено. Сейчас руки не лежат. Нет, не лежат.

Ах, с какой неохотой я спускалась по девяносто одной ступеньке вниз и все твердила, что приду еще раз, сегодня же вечером, когда маяк будут зажигать. Но вечером мы возвращались, когда маяк уже горел. Море было совсем розовым; узкие люминесцентные фонари на приморском бульваре светились на его фоне, как арктические льдинки — вот-вот растают!

А маяк трудолюбиво вертел красной головой, и далеко ли, близко ли — моряки с надеждой ловили в туманном море его мерцающую искру.

ГОРЫ И МОРЕ

Чорох, про который написано столько стихов, — река коварная, злая. Даже ехидная — так о ней говорят здесь. Она течет в довольно глубоком, особенно когда подъезжаешь к Аджарис-Цхали, ущелье. Вначале ложе Чороха широко — это целые поля в крупной гальке. Они холодно блестят на солнце.

Сейчас тихий, спокойный период: дождей нет, снег крепко держится на горах. Мутно-серый Чорох течет одним рукавом, его мелкие волны похожи на зябкую дрожь. Левый берег лежит в глубокой тени, по правому вьется узкая ленточка дороги, и пятнистые скалы «потеют» на солнце: верховые и родниковые воды сочатся из расщелины. Горы сейчас голые, рыжие, деревья не одеты. Лишь кое-где из скалы тянутся первые голубые фиалки.