Пограничные характеры - [22]

Уже с порога он принялся кричать и грозить, что выведет на чистую воду подозрительные махинации, которыми занимался Бобров. Юридическая контора такая же фикция, за которой скрывается нелояльность к «новому порядку», как и предыдущие делишки со сплавным лесом. То, что они спускали жителям на дрова, было ни чем иным, как стратегическим сырьем, а утаивание стратегического сырья от рейха может быть приравнено к военному преступлению. Немцы не позволят с собою шутить!

— У меня патент, все законно, — пробовал прорваться сквозь бурно-горячечную речь Бобров.

— Вы будете толковать мне о законах?! Я доктор прав и знаю законы досконально. Не пробуйте маскироваться! Идите, но дело не закончено, так и знайте!

Перепуганный Бобров побежал к Белохвостикову. Тот нахмурился: догадывается о чем-то Брандт или говорит наобум, это одинаково опасно для подпольной группы.

— Возьми себя в руки. Все еще может устроиться…

Днем раньше, переполненный немецкими офицерами Витебск растворил в себе, почти неощутимо, еще двоих. В разное время, щеголяя безукоризненной выправкой, они наведались к кустарю-жестянщику с починкой зажигалок, и Саша Белохвостиков, который открыл маленькую мастерскую в самом центре, на задворках Народного дома, менял им кремни и усердно орудовал напильником. Вечером, тушуясь в январских ранних сумерках, они мелькнули где-то в районе Второй Стадионной улицы, где ютился уцелевший от пожаров дом Белохвостикова. Так как одно время на квартире у Александра стоял немецкий офицер, то одной серо-голубой шинелью больше или меньше проскользнет в его калитку, не могло остановить ничьего внимания…

Старый Брандт страдал не то, чтобы бессонницей, но просто нежеланием спать. Его точил червь неудовлетворенности, раздражения против всех на свете, особенно против Родько, — выскочки, не немца, а в то же время стоящего в обойме рейха прочно, как патрон. Достаточно вспомнить наглый, насмешливо-пренебрежительный взгляд бургомистра посреди какой-нибудь кипящей тирады Брандта! И — странно — в эти секунды Брандт видел себя его глазами: суетливый, неуживчивый, вздорный старик, к тому же не стопроцентный ариец, а субъект второго сорта — фольксдейче. Ему хотелось от нестерпимой обиды и еще большего унижения завыть или завизжать.

Он отворачивался и протирал очки. С ним стало что-то твориться: в самое разное время суток — не только по ночам, в темноте, рядом со всхлипывающим дыханием жены — он словно оступался в пустоту. Пустая комната, пустой город, не заселенная никем память… Никто ему не был дорог, и уже очень давно. Жена стала похожа на проржавевшую цепь. Когда-то, когда они были молоды… нет, он не в силах воскресить и этого!

Бледное длинное лицо сына всплывало перед ним, как некий фантом, поверх папиросного дыма или на стекле, окропленном дождем и запотевшем изнутри — но он готов был отчураться и от него! Ведь жизнь сына долго представлялась чем-то подручным; словно тот все еще был комком младенческой глины, которую отец мог время от времени тискать и слепливать по-новому, следуя своей собственной прихоти или одержимости моментом.

Ему мнилось, что этот вундеркинд-недоучка, этот нахватавшийся отовсюду не столько идей, сколько фактов, всезнайка, этот упрямоватый юнец, склонный к комедиантству, всецело подчинен ему, смотрит на мир из-под отцовской руки. Правда, он взбунтовался, когда дело коснулось сердечных дел (старик фыркнул со всей язвительностью, которую так легко проявлять, если от прежних желаний не осталось даже огарка) и женился вопреки воле родителей. Но Галина оказалась такой безобидной девушкой-чернавушкой, такой радостно-смиренной Сандрильоной, заранее согласной ютиться на третьих ролях, у печки… К тому же она была миловидна: волосы цвета темного каленого ореха, карие теплые глаза, розовые щеки, веющие свежестью, словно она только что вынырнула из речного тумана, который так часто висит над Двиной…

И что же? Теперь сын и невестка решительно отгородились от него. Ниточка развязалась без предупреждения. После начала оккупации Александр присматривался пару недель, что-то взвешивал про себя, — а отец-то думал, что он, как всегда, ротозейничает, мечтает с открытыми глазами, плывет по событиям, не пробуя даже изменить направления водяного тока. И вдруг в одночасье превратился в несговорчивого, меркантильного дельца. Отцовские разглагольствования больше не манили его. Отныне он походил на человека целиком ушедшего в практическое дело, не забывающего себя и своих интересов…

Старый Брандт был зол на всех и вся, а на Боброва он распалился так еще и потому, что последние сведения, которые он получил из комендатуры, заставили его невольно ощутить озноб у самых корней волос.

Полгода он прожил во хмелю обретенной им власти над городом (хотя он и подозревал иногда, как она эфемерна). Зато фундамент у его власти был крепче гранита! Наступление и победы германской армии, переполненный войсками Витебск — все это придавало бодрости. Он старался пренебрежительно отмахиваться от возникавших то тут, то там «булавочных уколов», какими ему казались листовки и оскорбительные надписи на домах. Однажды в самой управе возникла написанная от руки грозно-озорная частушка. Крупные буквы, выдавая полудетский почерк, — ему ли, бывшему учителю, в этом не разобраться! — гласили: «Не взяли немцы Москву на таночках, возьмем Берлин на саночках».