Пограничное состояние - [19]

Вот и сегодня Славка сделал все как обычно, а получилось «как лучше».

За каким-то (?) и кому-то в округе срочно понадобилась информация именно по БАПу. И шеф захотел включить ее в недельную сводку. А Лахов (поте и подлая душа!!!) забыл указать «квадраты» перечисленных в справке афганских кишлаков, оставив в рукотворном тексте лишь пустые скобки. Какая возмутительная наглость, какая недопустимая рассеянность!

Искать же эти зачуханные «населенные пункты» на карте размером во всю стену шефова кабинета было уже некогда, а без лупы и мало-мальских знаний района и бессмысленно.

Обреченно вздохнув, Паша набрал домашний номер Лахова и, услышав печальное, как осенний дождь, «алло?» его жены, торопливо буркнул:

— Надежда Викторовна, здрас-с-ти, Вячеслав Иванович нужен. Срочно. Шефу на «трубу». Живой. Через пару минут перезвоню. — И положил трубку.

Выдох. На раз-два-три… Тук-тук-тук. И с порога скороговоркой, быстро, не давая опомниться:

— Иван Алексеевич, разрешите войти? Есть. Значит так: у Лахова живот прихватило, с горшка не слезает, а карта с БАПом только у вас, разрешите прямо от вас его перенабрать, и тут же «квадратики» впишем…

Шеф недоверчиво-отрешенно, глядя куда-то сквозь и мимо лейтенанта, процедил:

— Урюк лопать надо меньше зеленый — «живот прихватило»… (Мы-тο с тобой знаем, какой-такой живот, не так ли?..) Ладно. Дай трубку. Набирай.

— Вячеслав Иванович, как здоровье? Ну-ну… Ты чего ж это, старый пень, подсунул мне справку без «квадратов», а? Где-где… В Катман-де, черт… На память сможешь? Ну, давай… — Вчитываясь в документ и переходя от стола к карте: — Так…так… Так! Кишлак… (с названием, допустим, имярек, читатель). Какой?! Эт-та г-ы-де же? Внизу справа? А?! Не слышу?.. Так, еще ниже?.. Замечательно, и-ы-ххх…

Тут шефу пришлось нагнуться, да так, что пузо у него стало как-то подозрительно потрескивать. Или не пузо, а пуговицы на рубашке? Или рубашка, внезапно натянувшаяся на спине?

Но Пашке явственно почудилось, что именно пузо! Он нервно сглотнул, облизал пересохшие губы, а внутри у него что-то жалобно екнуло: «Убьет, как пить дать, убьет! Не сейчас, так потом обязательно! Смотри, как морда налилась, вспухла! А глаза, глаза-то — щ-щас лопнут! Мамочки…»

— Уф-ф… Квадрат какой, сволочь? А?! — хрипел багрово-синий и полузадушенный шеф. — Хы-хх… Какой? Ух-ф-ф… Точно?! Сейчас проверю, гад вакханский… Х-м, ты смотри-ка, точно (Циркуль хренов!)… Так, а этот?… Кх-эх, г-гы-де?! — И уже вполголоса и не оборачиваясь: — Пиши, родной, пиши быстро. Диктую…

Утром Пашка спросил Лахова:

— Иваныч, ты как так смог по памяти-то квадраты?

— Какие квадраты?!

— Ну, кишлаков там…

— Каких кишлаков? Побойся бога… Ты о чем, Пашуль?

— Ну, шеф… тебя вчера… спрашивал… звонил…

— Бред какой-то. Шеф звонил? Мне?! Когда? Ты ничего не перепутал? Он, поди, и номера-то моего не знает. Не-е-е… Не может быть. Ты че-то напутал, сынок. Этого не может быть.

— Ну извини… Да ладно, правда, не грузись, Иваныч, это шутка. Ну, шучу я, шучу…

— Глупая шутка… Помилуй тя Господи. Вот и мастерство — оно от Бога. И материя это тонкая. Оно либо есть, либо его не дано. Веришь?

— Это — точно.

«Предатель»

«Родился я не помню где, звали меня первые две недели Никак, а разговаривали все вокруг на непонятном мне человеческом языке. В мамкином помете нас было четверо. Но те, другие трое, так и остались ничем, в вечном бараньем запахе и дерьме. А мне повезло, наверное.

Уродился я белым-белым, как первый снежок, и меня подарили странным людям в пятнистой одежде, которые, прости меня собачий бог, жили, ну совсем как, тьфу, коты: ночью в любую погоду с неизменным упрямством все куда-то ходили-бродили, возвращаясь, долго чесались, чистили свои пятнистые шкуры и страшно пахнущие металлические палки, гремели железом и всяким другим барахлом, плескались в умывальнике, потом чавкали, хрумкали, глотали, поминутно срыгивая. Ну а потом до полудня эти двуногие землеящеры обычно спали, сладко похрапывая и сопя на разные лады.

Я сразу выделил одного из них, похожего на тех, у которых я впервые ощутил себя щенком. Чернявенький такой, с усами, чисто как у котяры. Голос у него был громкий такой, даром что на кота похож, — лаял, как взрослая собака, на всех остальных, спал он незнамо когда, но душа у него, я чувствовал, все же добрая была. Утром рано, бывало, все спят еще — этот уже на ногах: идет, зевает, потягивается, глаза протирает. Меня увидит — за ухом потреплет, а я терплю — даже приятно и внимание все ж какое-никакое. Гавкнет по-своему — глядь, уже бежит один двуногий, семенит, сердешный, косточки мне несет. Нет, все-таки добрый он был, хоть и на кота похож.

А еще у него, у чернявого этого, самка была, не то что у всех остальных, „бесконвойных“. Ну я, понятно, сразу в этих двоих хозяев себе присмотрел и признал, потому как и другие двуногие к ним тоже с уважением. И еще. Я вот в человечьей красоте не шибко разбираюсь, но, судя по тому, как все оглядывались и шептаться начинали, когда она мимо проходила, догадался — стоящая сучка! И что характерно — я ей тоже приглянулся. Она меня Шариком назвала первая. А я ее — Гулей про себя, потому как „гуль“ — цветок по-таджикски значит. Потом уж, а я рос быстро, и когда стал взрослым, крупным псом, все никак в ум не мог взять: с чего это я — Шарик? Согласитесь, когда у тебя вся морда в боевых шрамах, а сам ты сгусток мышц и неукротимой песьей энергии, какой тут Шарик? Ладно бы Полкан или там Мухтар на худой конец. А то Шарик. У меня хоть и родословная темная, зато это, как его, экстерьер, прикус, то-се… И Шарик… На тебе! Но на людей нам, собакам, грех обижаться. Тем более на хозяев. Да и не умеем мы, по чести сказать. Уж такие вот мы привязчивые и верные.