Пограничная зона - [28]

Я пытаюсь перевести разговор на другое и болтаю без умолку: Ой, бабуля! Я есть хочу! Ба, у меня везде чешется! Ух ты, в комнате привидение! Но она не упускает добычу, цепляется за слова, как журналист во время интервью, когда хочет выбить из человека информацию. Она долдонит свое, чтобы я наконец признала, то, что она же и выдумала.

— Он тебя трогал, новый дружок твоей матери?

— Ну да, он меня почесывал!

— И как же?

— Да пальцами.

— Где именно?

— Ну-у, спину, и голову тоже.

— А еще где?

— Не помню.

— Или не хочешь говорить.

— Какая ты противная надоеда! Я же тебе сказала — почесывал, по спине и по голове. Я не врушка, вот так-то!

Она не успокаивается. Начинает злиться. Я не хочу говорить ничего плохого о друге моей матери. Он мне даже нравится. Он меня балует, покупает игрушки, сколько захочу. Часто водит нас в китайский ресторан. Мне там нравится. Бабушка-то нас туда не пригласит! Она уверена, что китайцы жарят крыс, кошек и голубей, напускают в печеные яйца микробов — чтобы мы болели. Она свято уверена, что китайцы разрушают наши желудки и так захватят власть над всей Землей. Она в это верит.

Друг моей мамы катает меня на машине — и это лучше всего. Мне это необходимо. Я хочу ездить на прогулку на машине: мама сидит впереди, а я — одна — лежу на заднем сиденье, и смотрю на свет фонарей, и надеюсь увидеть в небе летающую тарелку. У бабушки машины нет, и она меня не повезет. Она слишком бедная. Муж ничего не оставил ей, когда умер. Одни только угрызения совести и неистребимое желание убить его. Когда он умер, она сказала: Слава Богу, избавились! А потом выбросила все, что ему принадлежало, даже мебель, которую они нажили вместе за всю жизнь. Порвала все его фотографии, а те, на которых он был со мной или с мамой, разрезала. Так что все наши семейные снимки теперь разрезаны на мелкие кусочки, на них только наши лица — мое и мамино. Тот еще альбомчик!

Она убалтывает меня час, другой, третий, я становлюсь мягкой, как масло, и в конце концов говорю ей то, что она хочет услышать.

— Ну да, он меня трогал, совал мне шарики в попку!

Вот теперь она довольна. Улыбается во весь рот. Скалит зубы. Теперь она возьмет под контроль будущее моей мамы. Удержит ее при себе, под рукой, на всю жизнь, чтобы не остаться на старости лет в одиночестве. Я вижу, как она счастлива, и странно себя чувствую. Она сейчас похожа на маленькую девочку, нашедшую под новогодней елкой куклу своей мечты. А я-то кто? Не знаю. Я не знаю, почему сморозила эту глупость — «шарики в попку»! Я вообще не знаю, что это такое! Да нет, знаю. Открыв рот, чтобы сказать ей наконец то, что она так жаждала услышать, я подумала о рекламе ватных шариков. Вот и выпалила: шарики! ватки! шарики! ватки! Чистой воды брехня, дезинформация врага во время войны. Я сейчас сама похожа на ватный тампон.

— Бабуля, ты не должна повторять то, что я тебе сказала!

— Именно что должна! Ради тебя и твоей мамы! Этот мужчина, он гадкий! Если его не остановить, он вас похитит — тебя и маму, увезет далеко-далеко, чтобы изнасиловать и убить. И никто вас не найдет, потому что он бросит вас на поле, ночью. Нужно его остановить! Нужно!

Бабушка смотрит в пустоту и кивает головой, одобряя свой безумный план. Ее губы что-то шепчут. Она говорит сама с собой. И выглядит, как сумасшедшая. Ее нужно запереть, как мою маму. Психов необходимо изолировать. Иначе они могут заразить других людей. Безумие заразно, я это знаю. Моя бабушка на свободе, и я в опасности. Впрочем, я не в счет. Бабуле больше не интересна ее маленькая обезьянка. Я сказала то, что она требовала. Теперь я могу хоть удавиться от чувства вины — она ни при чем. Необходимость во мне отпала. Я недостойна участвовать в осуществлении ее великого плана.

Очень скоро, когда мама и ее друг вернутся из центра Ролан-Робитай, бабушка попытается, используя мои слова, как оружие, разрушить их пару. Будут крики, будут слезы, все смешается в нашем доме. Я так испугаюсь, что мне удастся отодвинуть от стенки в бабушкиной комнате огромный комод, который весит две тонны, и спрятаться за ним. Бабушка выбросит всю посуду из шкафа. Мама свернется калачиком и будет плакать, лежа на полу в левом углу кухни, рядом с дверью. Мой будущий отчим грязно выругается и уйдет, хлопнув дверью. Стекло в двери разобьется. В комнату ворвется ледяной ветер, и занавески поднимутся в воздух, и бумажки разлетятся по всей квартире. Под светом желтой лампочки — таким ярким, что от него щиплет в глазах, — наше жилище будет похоже на заброшенный дом, в котором сходят с ума все укрывшиеся в нем путники.

Я проведу эту бессонную ночь с мамой. Единственный раз в жизни. Ночь без сна. Когда бабушка успокоится и уйдет в темноту своей гостиной, я вылезу из укрытия за комодом и пойду к маме. Сначала я буду тянуть ее за левую руку, чтобы она пошла со мной: Мамуля! Мамочка! Идем за комод, там мы будем в безопасности. Ну мама же! Пошли! Скорей! Она будет смотреть на меня, продолжая плакать, и Боже мой, сколько же слез в ее бедном теле! Моя мама все время плачет, должно быть, антидепрессанты так влияют на ее слезные мешочки. Она не идет, и вот я уже тяну ее за обе руки и говорю: