Поговорим о странностях любви - [62]

— До Усть-Рыбинска посылкой будет сильно долго. Может, полетите?

— Нет, — решительно отвечаю я.

— Посылкой так посылкой, — соглашается Марина.

На ее лице написано: «Конец света? Ладно. Но почту все равно нужно отправлять».

— Не забудьте пометить, где у вас верх, — деловито посоветовала она. — И нарисуйте на ящике рюмку. Вы же хрупкий груз, да?

— Да, — сознался я. — И сырости боюсь.

— А я вам под бока ваты или стружки, — успокаивает Марина.

Закругляюсь. Марина нагревает сургуч для печатей. Скоро я выпаду из твоего почтового ящика. До встречи!

* * *

Ванда, он хотел (зачеркнуто), он чуть (зачеркнуто). Мы проводили шепотную пробу. Красовский объяснял студентам: «Поставьте больного в четырех-пяти метрах от себя. Попросите, чтобы он отвернулся и закрыл слуховой канал мокрым пальцем. Мокрым — для звукоизоляции, чтобы палец лучше прилегал. Отвернуться — чтобы больной не мог догадаться о содержании теста по движению ваших губ». Дальше идут цифры или случайный набор слов. Вот и вся шепотная проба.

Я сидела рядом, вписывала данные в карточки. Вдруг слышу: «Ванда». Думала, померещилось. Вошел следующий больной, Красовский снова стал шептать. Сперва цифры, отрывки слов. Потом снова: «Ванда, любимая… Ванда Воронова». Больной недослышал и сказал: «Воробьева». Саня поправил его, тот еще раз повторил: «Ванда Воронова… Любимая Ванда…» Я больше не могла, выскочила из кабинета. Он вдогонку крикнул, чтобы я принесла ему чая. А я была как заведенная, ничего не соображала. Схватила три ампулы диацентала, влила их в чай и бросила ложку смородинового варенья, оно у меня всегда стоит в шкафчике.

Я подумала, что вы ему рассказали о моем письме, ну о том, с дня рождения, и он вот так решил свести со мной счеты. Мы последние дни почти не разговаривали, только по работе. А я к нему уже так привыкла!

Принесла чай, больных уже не было. Он взял стакан, сказал, что горячий, и поставил на столик. И тут его позвали к телефону — как в кино. Я тогда выпила все залпом и отключилась. Помню, когда я грохнулась, мои часы хрустнули, Вадика подарок. Но меня почти сразу нашли, потому что комсомольское собрание, а меня нет. Отнесли в реанимацию.

Потом Саня отвез меня к себе, выхаживал трое суток. Я уже снова поверила, что он (зачеркнуто). Я чуть не сказала ему о (зачеркнуто), но потом решила: пока я не (зачеркнуто), он ничего не должен знать. А ночью он сквозь сон стал бормотать про какой-то лиман или лимон, про торшеры, потом так ясно: «Вандочка! Ванда!» Я снова хотела травиться, но второй раз труднее.

Ванда, у вас есть сын, а у меня уже и диацентала нет, а я сейчас (зачеркнуто), если он снова меня начнет жалеть, то я могу (зачеркнуто), тогда все мы (зачеркнуто до конца страницы).

До свидания.

Лера

(Письмо не отправлено.)

* * *

Саня, привет!

Я не люблю стихов, ты знаешь, но вдруг наткнулась на одно симпатичное.

Вот:

Рослый стрелок, осторожный охотник,

Призрак с ружьем на разливе души,

Не добирай меня сотым до сотни,

Чувствам на корм по кускам не кроши.

Пока!

Лера

* * *

Голубчик мой!

Когда я летел к тебе, в аэропорту спросили:

— Что везете?

— Ничего.

— Пройдите через контроль. Прохожу — звенит.

— Консервы, запчасти, приборы?

— Да нет у меня ничего!

Рылись в портфеле — сигареты (твой блок «Феникса»). Вернее, станиолевая обертка. Вот вам и воздушный террорист!

Сегодня ночью у меня внутри тоже звякнула какая-то контрольная штука. Может, я преувеличиваю эту историю. Расскажи я тебе о (зачеркнуто), ты, возможно, не снизошла бы до того, чтобы в этом (зачеркнуто) увидеть или быть задетой тем, что (зачеркнуто). Ванда, Вандочка! Если бы я мог тебе объяснить все! Я мобилизовал свою силу воли, гордость и прочие ударные качества. Когда же они выстроились на бумаге, я увидел зигзагообразную шеренгу нестроевых уродцев: у гордости горб, сила воли на костылях, самообладание корчится и кашляет в мятый платок… господи, дай мне силы и на этот раз отшутиться, заболтаться, нагромоздить ворох слов — как мама зимой укладывала между оконными рамами толстую вату и ставила склянку с серной кислотой, чтобы впитывалась влага.

Что мне делать? Набить самому себе морду? В Саудовской Аравии мне полагалось бы наказание с Кораном: палач сечет виновного плетью, но под мышкой у палача зажат Коран. Книга довольно толстая, так что сильно не размахнешься. Да казнь страшна больше позором.

В детстве я мечтал научиться верховой езде. Не из романтики — на коне хромота незаметна. Кое-как научился, а толку? Пока помнишь, что хромой, гарцевать для сокрытия этого изъяна бессмысленно. (Видишь, я не удержался и от попытки разжалобить тебя моей хромотой.) Глупо каяться, не объясняя вины, но позволь избавить тебя от этого. Прощай, любимая моя.

Меня ли простить? Проститься ли со мной? Напиши, если сможешь.

(Письмо не отправлено.)

* * *

Привет на Большую землю!

Когда в интересах науки мне отрубят голову, то на срезе шеи, как на пне, обнаружатся кольца. Чем уже кольцо, тем меньше солнца и влаги было в тот год. Вот еще один засушливый для меня сезон. А до чего ж хотелось с тобой куда-нибудь завеяться в безлюдье, бестелефонье, безэрмитажье! Поваляться рядышком в лесу, или, пока ты спишь, походить босиком вокруг тебя… Как же, дождешься! У тебя миллион отговорок. Виноват, оказывается, мой эгоизм. Почему это я, видите ли, не согласился прилететь к тебе, вернее, к вам, в Усть-Рыбинск? Какая идиллия: ходить по грибы всем семейством! «Вот боровик, вот мой муж, это поганка, а это наш гость, доктор Красовский. Правда, у нас чудесно, доктор?» Правда! У меня на тебя никаких прав, я кругом виноват, я нетерпеливый, суетливый и суеверный, ты можешь сделать со мной все, что угодно, даже бросить, но только не это! Пока он существует между строчек, в местоимениях: «мы ходили на лыжах», «к нам пришли» — как обстоятельство места твоей жизни, как отец Серого, — это еще как-то укладывается в моей голове. Укладывается, как сваливаешь в угол вещи: пусть полежат, авось когда-нибудь дойдут руки и приберем.