Поговорим о странностях любви - [52]

Дня два. А потом все начнется сначала. И снова я буду глуп и счастлив.

(Письмо не отправлено.)

* * *

Ванда, любимая, прости меня! Не верь ни единому слову! Не знаю, что со мной было, если я посмел… Когда я летел к тебе, то ждал чего угодно, но не такого. Стоило примчаться с другого края света, чтобы услышать: «Ничего у нас с тобой не получится». Допустим, я придурок: распростер объятия еще в самолете, развоображался, как восьмиклассник. Но ты же сама писала, что тебе надоела двойная жизнь, надо что-то менять… Или это «что-то» не ко мне относится? Больше всего убивает твой спокойный, чуть не материнский, тон. «Мне нужно время, чтобы все взвесить». Сколько: год, пять, десять? И что мы оба, ты и я, будем делать все эти годы? Жить от письма до письма? Ждать случайной командировки?

Знаешь, есть такие пакеты мороженых овощей: маленький кусочек морковки, кубик свеклы, пучок сельдерея. Кидаешь в кастрюлю, оно оттаивает, закипает, суп готов. Но как ты не понимаешь: эта заиндевелая нежность, которая перепадает мне раз в год, становится поперек горла!

Сам виноват. Моя беспомощность равносильна поражению. Какой у тебя может быть ко мне интерес, если вот он я: протяни руку и бери покорного, тепленького, вей из него веревки! По-моему, ты получаешь удовольствие от того, как я извиваюсь, чтобы заполучить хоть немножко твоей ласки. Аргументы у тебя-то, конечно, самые благородные: мол, я приучил тебя к полной искренности, и теперь ты уже не можешь меня обманывать — ни морально, ни физически. «Был бы на твоем месте муж или кто-нибудь другой, потерпела бы, не умру же я от этого. А просто так с тобой я не могу». Если это правда, то она против тебя, Ванда! Выходит, ты боролась не столько со мной, сколько с собой? Но зачем?!

Спешил, как на праздник, а вернулся побитый. Бегал, суетился, дергал за полу: вот он я, вспомни, пожалей, приласкай! Осквернить жалостью, унизить близостью — нет, ни за что!

Думаешь, я не пытался выбивать клин клином? Еще как! Но выбиваюсь я, а клинья остаются. Да и ты однажды обмолвилась: «Иногда мне кажется, что я изменяю тебе с мужем». Ничего, покажется, и (зачеркнуто). У тебя появился кто-то другой? Ты помирилась с мужем? Что, что произошло?

Нет. Не пиши мне об этом. Я не хочу ничего знать. Просто будь со мной. Хотя бы пиши мне. Целую тебя тысячу раз.

* * *

Здравствуй снова и снова!

Ты еще сердишься на меня? Я заслужил любую кару, только не твое молчание. Раздели́ все, что я написал, на шестнадцать, это будет поправочный коэффициент на мою ревность. И потом — жизнь уже за тебя сквиталась.

Пишу в дороге. Призываю в свидетели своего чистосердечного раскаяния деревья, которые ветвями тянутся за поездом, но куда там: слишком глубоко ушли они в землю под тяжестью вороньих гнезд. Пусть подаст голос в мою защиту свежепокрашенный фанерный аист, который одиноко торчит на опушке (то ли приманка для настоящих аистов, то ли картинка, вырванная из Красной книги). Пусть вступится за меня солнце. Розовые облака перебрасывают его как горячую картошку с ладони на ладонь. В переводе на человеческий язык это означает, что я опять еду и опять тоскую по тебе. Едва вернулся, сразу отправили в командировку. И снова в Москву! В другое время такой поездке только бы радоваться. Но опять плестись по тому же маршруту, где мы только что ехали вдвоем! Скажи честно, это ты на меня накликала?

Сперва параллельный поезду пейзаж приветливо раскланивался: «Станция Дачная! Разъезд Кокино! Вознесенск!» Но, спохватившись, что рядом в окне не сияют твои зеленые глаза, окрестность разочарованно отворачивалась. Всюду, как верстовые столбы, маячили напоминания о тебе. Вот здесь ранним утром ты прижалась носом к стеклу, дразня голыми плечами краснолицего, в красной же фуражке дежурного по станции, а он (вот к кому б меня на выучку!) лишь равнодушно скользнул по тебе взглядом и махнул флажком: проваливайте! Вот мост, на нем еще колышутся тени твоих растрепанных сквозняком волос и подпрыгивает раздробленное подскоками рельсов: «Че-го-ты-все-при-ду-мы-ва-ешь?..» Вот в низине, сразу за мостом, мокрый желтый карьер с боком, отъеденным экскаватором. Вот бабки с яблоками, и некому удерживать меня от того, чтобы на радостях купить сразу целое ведро и угощать весь вагон. Здесь вошел наш сосед по купе, парень в адидасовских кроссовках (помнишь: он всю дорогу деликатно курил в коридоре?). Вот другой сосед, дедушка, что не хотел угощаться твоими бутербродами, как потом выяснилось, не из стеснения, а просто ему неохота было лезть в чемодан за новыми вставными челюстями. Вот разносчик из вагона-ресторана, он все дребезжал своей тележкой и кричал: «Кефир, лимонад, вафли в ассортименте!» Никто не покупал, видно, ехали из дому, с припасами. Вечером он снова проскочил, коротконогий, с маслянистым лицом, торжествующий: «Лимонад продал! Вафли продал!» А здесь в поезд сел его конкурент, глухонемой торговец открытками. По-моему, он прекрасно говорит и слышит, но при его ремесле этого лучше не показывать. Все и так ясно: открытка — рупь, будь на ней усатый во френче с трубкой или тот, с гитарой и бешеными спокойными глазами. Всё раскупают — такая большая и разная страна! Нас с тобой глухонемой вычислил сразу, судя по тому, что предложил календарь с голубками и надписью — как там? — «Наши сердца в цвету». Что за плоды получатся из этих цветов?