Погоня за дождем - [11]

Мужа нету?

Старики посмеялись, и снова разговор вернулся к пасечнику Гунько.

- Этого Гунька чуть не прикончили, - начал Матвеич. - Пасек у Червонной горы набилось штук десять, по балочкам. Вот замечають люди: какие-то чужие пчелы повадились красть у них мед из уликов. Тык-мык, а взять в голову не возьмуть, чьи пчелки да откуда лётають...

Стали потихоньку следить. А они тянуть медок и тянуть...

И драчливые, до смерти забивают охрану! Гадали, гадали люди: что, мол, за наваждение? Сроду такого не бывало - и догадались. Ктой-то поить воровок сиропом, в сироп добавляеть водки - для возбуждения. Они напьются, охмелеють, и все им нипочем, трын-трава! Начисто сшибають сторожей.

- Водки?! - было усомнился Гордеич.

Но Матвеич и ухом не повел.

- Эге, смекаеть один казачок, понятно. Надо проучить нахала. У него давно подозрение на Гунька, да не пойманный не вор. Вот казачок и надумал удостовериться Велел напарникам окропить воровок известкой, а сам тем часом - шмыг через бугор и заявляется с молодцами в балку. К Гуньку. "Здорово, Феофилактыч! Доброй тебе погодки!" - "Здорово, коли не шутишь", - это ему Гунько. Сам здоровкается, а глаза у него блудять, так и снують под фуражкой. Сразу, разбойник, учуял горелое Те не дураки - нырь к уликам и ну шастать, просматривать, какие пчелы вертаются со взятком, и что ж? оглядел нас всех поочередно Матвеич. - Вертались крапленые!

Поймали они шалуна за мотню и всыпали ему горяченьких. Еле отдыхался Феофилактыч: ногами били. С той поры он шелковым стал, уже не подливал водки.

- Водки не подливал, а свое не бросил, - вклеился Гордеич. - Напарник на часок отлучится, он и тут норовит напакостить. В чужом гнезде рамки с печатным расплодом от пчелишек отряхнет, возьмет себе, а соседу - сушь. Опять туши свет и играй ему темную. А то раз шо удумал Гунько, слыхали? До нитки обобрал компаньонов!

Лучших маток белым днем выкрал.

- Еще он ночью, как все уснут, сдвигал помаленьку улья, - не утерпел тесть и тоже начал рассказывать о легендарном Гуньке. - Сдвигает и сдвигает. На пять, на десять сантиметров. А тем, лопухам, и невдомек.

- Гул над своей пасекой уплотнял, - догадался Матвеич.

- Ну да. Близко стоят улья - гул кучнее. Он-то и привлекает молодую пчелу. Весь молоднячок осел на Гуньковых рамках. Осел, а напарникам хоть бы что. Ни гугу. Гунько ходит себе, посмехается. Под конец ротозеи кинулись, глядь: ни меду, ни пчел! Пустые рамки. Но попробуй пожалься, докажи. Предъяви ему иск.

- Куда там, докажешь! - вздохнул Матвеич. - Хитрый... Узнали люди про его проделки - и никто с ним не якшается. Очутился Гунько один. Но и тут Феофилактыч не растерялся. Жинку себе в подручные взял. Еще лучше наладил дело. Журнал выписал, книжками обзавелся. Понаучному медок загребаеть.

- Жох! - Гордеич зевнул и посмотрел на небо. - Ну, братцы-кролики, наговорились. Месяц вон куда вылез. На самый верх.

Стояла теплая ночь. В лесу было тихо: кукушка давно смолкла, пригорюнилась, и соловьи понемногу остыли, притаились в кустах. Ясной просекой я прошелся до самой степи, взволнованный таинством ночи, чистым сиянием звезд на беспредельно открывшемся небосклоне и памятью о моих блужданиях в темном лесу, где внезапно остановил меня юный голос и я увидел девушку... дочь Гунька. Странно, но эта мимолетная встреча с нею осталась и продолжала пребывать в душе, не тускнея звучал во мне голос, исполненный трогательного порыва. Я помнил ее взгляд издалека и даже то, как она, обидевшись на отца, по-своему выразила ему протест - не села, а именно впрыгнула в машину. Нет, долго Гунько не удержит ее в послушницах, она еще заявит о себе. Увидеть бы ее опять. Неужели и вправду она бродит одна по буграм?

Какие цветы ей по нраву - белые ромашки, колокольчики... дикий красный мак?

20 мая

Все кончено. Вчера опалила нас сильнейшая жара.

Ветер клонит ветки акации, срывает с нее жухлые и сухие, как порох, цветы. Мы в отчаянии.

Утром вчетвером ходили на край леса. Степь дымится от черной пыли; нежная шелковистая суданка прижимается к земле, волнами стелется по ней, не ведая своей участи. Вырываясь из леса, ветер протяжно свистит, улюлюкает, стонет зверем. Дыхание перехватывает жаркий воздух. Пчелы, прилетевшие на гледичию, всеми силами впиваются в побуревшие сережки, инстинктивно пытаясь что-то взять и одновременно борясь с напором ветра.

Да, это конец. Лес, недавно манивший их всеми красками и запахами, в несколько часов померк. Спеклись, свернулись желтенькие огоньки только что зацветшей лохии.

- Вот и покачали, - обронил Матвеич и первым, не выдержав печального зрелища, повернул назад. Гордеич, одною рукой придерживая черную шляпу, как-то сжался, ссутулился и короткими, неверными шажками засеменил за Матвеичем.

- Паниковать рано, - сказал тесть. - Не всегда коту масленица.

- Да замолчи, Федорович! - обернувшись, зло выкрикнул Гордеич. - Типун тебе на язык!

- Я-то при чем. Я, что ли, дую. Южак дует!

Его деланное спокойствие привело в совершенное раздражение Гордеича. Он искривился, сморщился и прохрипел:

- Бога ради, Федорович, уймись. Тошно. Не трави душу, мать твою так!