Погоня - [9]

— Хлопцы, это что? — слышались по двору голоса.

Пустившись вскачь, четверо витязей один за другим влетели в высокие ворота, не пригибаясь. Пыльные, но роскошные наряды их: дорогое оружие, червленые латы, шелк и бархат — указывали на право распоряжаться. Притихшая толпа шарахнулась в стороны, освобождая место. Хозяин спешил к дорогим гостям, спотыкаясь от чрезмерности впечатлений.

— Кто у тебя? — спросил, не слезая с коня, вельможа лет сорока, спросил так, будто не чувствовал враждебные взгляды, не слышал за спиной приглушенный, но остервенелый мат. — Очистить дом! — продолжал он, окинув высокомерным взгляд весь этот пьяный сброд. — Всех долой! Живо! Вымыть комнаты для великой государыни великой княгини Золотинки и для княжны Лебеди! Ошпарить кипятком щели. За каждого клопа мне ответишь! Да пошли девок набрать донника и мяты на пол. Пошевеливайся!

Хозяин не успевал кланяться под градом грозных, но сладостных для сердца распоряжений, не столько кланялся, сколько верноподданнически сотрясался грузным животом, чуть-чуть складываясь и в ляжках.

— Что за место? Что это за дыра?

— Харчевня Шеробора, ваша милость! — проблеял, изнемогая, хозяин.

— А Шеробор кто?

— Шеробор это я, — признался хозяин.

— Ты? — с не сказанным презрением глянул вельможа. — Ну так оденься, фуфло!

Грозные окрики не произвели особого впечатления на оглушенный вином сброд, пехота нагло роптала, но скоро в ворота вломилась тяжелой рысью конная охрана государыни. Латники, бравые, на подбор ребята, в медных доспехах и с двумя мечами — коротким бронзовым и длинным железным, взялись за дело не рассусоливая. Кого матом обложили, кого конем помяли, оставшиеся сигали через забор и отступали в сад, где их провожали до ограды и помогали перекинуться на ту сторону — в репей и лопухи. Рассыпанная, упавшая духом пехота не сумела себя показать, лишь двое или трое известных дерзостью бойцов разъерепенились настолько, что получили в кости и были выброшены за ворота в ни на что не годном уже состоянии. Спущенные Чулки, увы! не выдержав испытания, бежал среди первых.

Кареты, одна и за ней еще две, остановились не доезжая ворот, верно, кучер не рассчитывал развернуться во дворе растянувшимся на полста шагов восьмериком. Забегала челядь. Блистательные вельможи и дамы, сенные девушки расступились, склонившись, — овеянная государственным величием явилась великая княгиня Золотинка.

Золотинка… то есть не та, что в сопровождении свиты вступила под тесовую кровлю ворот, а другая, та, которая, оставаясь душой и памятью, нравом своим Золотинкой, нисколько не походила на саму себя, обращенная в пигалика, — в сущности, ведь в мире не осталось ни одной в полном смысле и без изъянов Золотинки… словом, чтобы окончательно не запутаться: малыш пигалик с светлой соломенной гривой стоял среди встречающих великую государыню Золотинку, склонившись в общем для всех поклоне, ибо никто малыша в свирепой суматохе не тронул, никто не догадался его турнуть и теперь уж он остался во дворе на правах коренного обитателя харчевни.

Можно думать, пигалик ожидал, что великая государыня Золотинка постареет и осунется за тот год — или сколько уж, два? — что прошли со времени роковых событий в Рукосиловом замке Каменце. Представлялись ему в воображении запавшие глаза, лишенные красок, увядшие щеки — что-то вроде неизгладимой печати порока на лице оборотня… И выходит, малыш пигалик, что бы он ни пережил и ни приобрел за не даром прошедшие для него годы, оставался в глубине души наивным и простодушным существом; пигалик полагал… мнилось ему и мерещилось, что бессонные ночи, нечистая совесть, тяжкий груз власти наложат на женщину… великую государыню Золотинку, собственно, печать преждевременной усталости и разочарования. Ничего подобного!

Государыня Золотинка блистала ослепительной, до стеснения в груди красотой. Прелестная и величественная, непобедимо юная! Великая государыня и великая княгиня!

Забывши поклон, похожий на хорошенького мальчугана пигалик уставился на великую государыню в полнейшем забвении приличий… на круглом простодушном личике его отражалась та смесь удивления, оторопи и недоверия, какую может вызвать только искреннее и сильное чувство.

Великая государыня приметила малыша и остановилась. Жгучие золотые волосы ее стягивал тонкий обруч с крошечным камешком на лбу; открытое платье обнажало плечи, а ниже, схваченный в стане, лежал свободным ворохом вперемешку с пеной белья глубокого синего цвета атлас. Драгоценности не терялись среди волнующего великолепия: подвеска… задвинутый высоко на запястье витой браслет, кольца… серьги… И однако, россыпи драгоценностей уступали перед царственной роскошью золотых волос, перед диким потоком золота, этим… смятенным вихрем, этим звенящим ветром вкруг гордо поднятой головы.

Карие глаза государыни под густо прочерченными бровями глядели беззастенчиво и ясно, с той небрежной прямотой, которую вырабатывает привычка к успеху и всеобщему поклонению.

— Подойди сюда, — сказала государыня Золотинка, яркий рот ее дрогнул в едва намеченной улыбке. Государыня благожелательно улыбалась и не торопилась продолжать — она как будто бы знала, что улыбка ее и сама по себе награда. Лица придворных светились отраженным сиянием. — Ты здесь служишь?