Погнали - [3]

– Уже выезжаю.

Я вешаю трубку. Чувствую я себя замечательно, но в то же время мне за себя противно. Но уже очень липкий ил отвращение засыхает тоненькой корочкой под обжигающим светом моей неизменной удачи, я пожимаю плечами и потягиваюсь всем телом, и корка крошится и отпадает, и я снова чист и невинен. Теперь у меня есть, чем заняться, еще на восемь часов вперед.

2

Выхожу на улицу. Вообще-то я не люблю выходить из дома. Боюсь, что где-нибудь что-нибудь громыхнет, и я подскочу на месте. Я живу здесь так долго, что все давно уже стало неновым и неинтересным. Очень трудно выбрать такой маршрут, чтобы не налететь на кого-нибудь из знакомых; а я ненавижу случайные встречи с кем-нибудь из знакомых, потому что вот я на него смотрю и вдруг понимаю, что он думает, будто я сумасшедший, потому что я слишком упорно пытаюсь заглянуть ему в глаза – чтобы он не подумал, что я сумасшедший, – а потом мне приходиться изобретать какие-то внезапные отговорки, чтобы скорее свалить, то есть, веду себя именно как сумасшедший.

Я – автомат, запрограммированный на то, чтобы пройти квартал, вон до той двери, постоять-сосредоточиться и идти дальше, до следующего ориентира. Я себя чувствую замечательно. Это здорово – повидаться с Криссой Мы с ней давно не виделись. Плохо только, что мне приходится брать у нее взаймы деньги; но она, похоже, не против. Деньги у нее есть. Я ей сразу же все верну. Как только получу чек. И надо сделать ей что-нибудь приятное. Ну, типа ужина с икрой и шампанским. Или, еще лучше, свозить ее за город. Мы поедем вдвоем. Я почему-то уверен, что она меня не совсем разлюбила, что она еще может снова меня полюбить. Я не задумываюсь о своих чувствах к ней. Сейчас – не время. Сейчас она для меня – только двадцать пять баксов. Мне так нравится ее грудь. И задница. Я обожаю ее задницу… ее попку, ее аппетитный задик. В языке нет подходящего слова, чтобы назвать эту часть ее тела. Мне хотелось бы съехать с нее, как на лыжах с горы. Или она просто пошлет меня куда подальше, но с милой улыбкой? Стоит мне только подумать о Криссе, и я себя чувствую умным и привлекательным. Я ненавижу, когда она заставляет меня так чувствовать.

Она слишком хорошо меня знает. Мне слишком часто пришлось перед ней извиняться. Я слишком многое ей открыл. Но это были не те излияния. Мне всегда не хватало решимости – и она это знала.

Неужели все так и будет? Неужели я конченый человек? Я громко смеюсь, и прохожие косятся на меня, но тут же отводят взгляд.

Весна: еще не так жарко, и мусор не пахнет. Эти старики и старушки со своими собачками – они такие нелепые. Как человек, вообще, может позволить себе состариться и спокойно расхаживать с какой-то блохастой собачкой на поводке по этому злобному театру военных действий? Ладно, они для меня – лишь обои. Но в этой жизни пора уже сделать капитальный ремонт.

Но опять же, ничто не меняется. Можно представить, что я – путешественник во времени, и тогда все вокруг снова сделается интересным. Где я? Иду по Десятой стрит, где гордые собой пуэрториканцы – в конце концов, они выжили в этом жестоком мире, и дожили до подростковых лет, и даже делают неплохие деньги, – толкают крошечные пакетики марихуаны по пять баксов за штуку. На ярком солнце деньги всегда выглядят так, как будто монетки покрыты тонкой серебряной патиной, которую можно стереть большим пальцем. Словно все это – волшебство, словно если все разом решат перестать притворяться, все просто исчезнет.

Помню свое маленькое прозрение, свое мимолетное проникновение в вечную сущность вещей – в сущность вне времени. Это было на Четырнадцатой стрит, где и так царит средневековая атмосфера. Я вдруг увидел прохожих во всем блеске их судеб, их происхождения, их положения; каждый был как отдельная манифестация беспредельных возможностей, каждый был – как еще одна фраза, сказанная самим миром. Но теперь я уверен, что человечество близится к своему концу, и уже очень скоро оно поймет, что все его чаяния и попытки познать и переделать вселенную и понять свое предназначение, все его стремления к полной самореализации, вся его безудержная тяга к знанию, красоте и гармонии – стремление к богатству и мировому господству, – это всего лишь мазки на его автопортрете, и надо сказать, что лицо на портрете выходит не самым приглядным: жестокое, самодовольное и безобразное. Чем больше линий мы чертим на лике земли, тем более детальной и ясной становится физиономия на портрете, и конец уже близок, и мир скоро сотрет нас, размоет краски и сам усядется за мольберт. Может быть, у динозавров появится еще один шанс.

Крисса живет на Сент-Маркс Плейс. В доме без лифта, на последнем этаже. Я даже сам удивился, как сильно меня возмутило и даже обидело, что она заставляет меня подниматься пешком семь пролетов – и все потому, что мне жизненно необходимы эти двадцать пять долларов.

Крисса сидит на полу и разбирает бумаги из ящика с тонкими прозрачными папками. Я смотрю на нее, и чувствую одновременно две вещи: я рад, что я жив, и мне грустно, потому что мне кажется, что я как бы вычеркнут из жизни; что жизнь ушла далеко вперед, а я остался один где-то сзади. Черт, черт, черт. Ненавижу реальную жизнь, где настоящие люди с их желаниями и устремлениями чего-то ждут от меня, пытаются интерпретировать мое поведение, отнести меня к некоей категории, определить, классифицировать. Мне больше нравится жизнь придуманная, где мы с Криссой всегда будем вместе – в том мгновении, когда мы впервые друг друга увидели. Пять лет назад.