Поэзия народов СССР IV-XVIII веков - [184]

Кормятся оба они небось молоком материнским,

Оба — барчук на шелках, на соломе — младенец крестьянский —

Плачут, пока разуметь они не начнут мало-мальски,

Бурас-малыш и барчук преисправно марают пеленки;

Тряпочкой нужно зады обтирать, без сомненья, обоим,

Нужно тому и другому пеленки мыть постоянно.

Братцы мои, не дивитесь речам моим странным нисколько,

Милые, честью клянусь, говорил я сущую правду.

Горестно плакать, кричать человек любой начинает,

Только-только на свет явясь из темной утробы;

После из люльки нередко зовет он спросонья на помощь.

Бурас-малыш и барчук при рожденье беспомощны оба,

Только, когда барчука в постель с почетом относят,

Бураса тут же спешат положить куда-нибудь в угол

Иль, спеленав, оставляют его на убогой рогоже.

Много ль богатств они с собою приносят, скажи-ка?

Барин еще никогда с мечом в руке не рождался,

Из материнского чрева бедняк не являлся вовеки

Ни с бороною-зубаткой, ни с вилами, ни с грабловищем.

Высокородные баре средь бурасов чванятся, будто

Плавает, лоснится жир поверх похлебки горячей.

А горемыка-крестьянин, как снимет дырявую шапку,

Так, ослепленный их блеском, трясется у печки холодной

Или же издалека перед ними гнется в поклоне.

Каждому место его, видать, назначил всевышний,

Чтобы, спесивясь, один властелином расхаживал грозным

И каждодневно другой в грязи да в навозе копался.

Знаем, много таких, что забитого бураса часто

Олухом круглым считают, его от души презирая.

Дурни! Ведь сами они заслужили подобную кличку.

Кто бы бездельникам этим доставил вкусные яства,

Кто бы сладким питьем всегда ублажал их, скажите,

Кто бы поля распахал, засеял да жатву убрал бы,

Кто бы зерно молотил и в город сбывать его ездил,

Если бы не были здесь ретивые Лaypac и Кризас?

Мы-то ведь знаем, что барин любой, для своих домочадцев

Осенью поздней ни хлеба и ни пирогов не имея,

Бypacy деньги сует, стараясь к нему подольститься,

Увещевает его подсобить ему в трудную пору.

Ну, а потом, глядишь, он, в бока упершись кулаками

И обо всем позабыв, ругмя ругает беднягу

И насмехается снова над ним и над всем его домом».

«Это я видел не раз, — отозвался Причкус, — солтыс^{587} я

Старый. По должности мне пришлось наездиться вдосталь.

Амтман^{588} ругался так, что вставали волосы дыбом,

Да и от бурасов также я брани наслушался вдоволь.

«Лодырь!» — изо дня в день кричал мне барин, бывало,

Коль ненароком случится замешкаться хоть на минуту,

По уху смажет — да так, что сопли из носу брызнут.

Барам, кажись, не к лицу обычаи свинские эти,

И особливо когда крестьяне, увидя такое,

Перестают солтыса считать за старшого меж ними,

И на него плюют, и зовут его глупою клячей.

Если бы барин меня отодрал где-нибудь на конюшие,

Ну, а часок спустя расхвалил вовсю пред народом,

Не было б, верно, тогда так обидно мне и так горько,

Люду честному теперь на глаза показаться мне стыдно,

Даже мальчишки и те надо мной глумиться дерзают.

Вот и намедни случилось: когда на барщину ехал,

Лодыря Слункюса вздумал наставить, как должно солтысу;

Рассвирепел он, как зверь, да ногами затопал, да рявкнул:

«Ах ты, старый дурак! Убирайся, иль в ухо заеду!

Видно, забыл ты, как барин тебя по спине отдубасил?»

Братцы мои, до того я опешил тогда, что, поверьте,

Просто не знал, куда мне голову деть от позора.

Бурасы, то увидав, животы надорвали со смеху.

Да, уж все миновало и ввек назад не вернется.

Вот как весною, когда повсюду снег прыщеватый

Таять начнет и уже не годится для санной дороги,

Так получилось со мной и с моим почетом, соседи.

Эх, когда я был молод (прошли золотые денечки!),

Эх, когда я был молод, хвалили меня и ласкали

Все, начиная от бар и кончая прислугой пастушьей.

И мальчуган голопузый, и даже грудной ребятенок

Причкуса в голос один прославляли, честное слово.

Ну, а когда поседел, надо мной насмехается всякий.

Да, старика солтыса позорят и барин и бурас.

Часто, садясь на свою облысевшую тощую клячу

И на загривке ее седину замечая, со вздохом

Вижу также свою, соседи, горькую старость.

Осенью поздней, когда по грязи на барщину еду

И через силу бредет по дорогам усталая кляча,

Так мне жалко ее, что порой обильные слезы

Льются ручьем по лицу, особливо ж как барин обидит.

Так я жалею свою постаревшую тощую клячу, —

Шутки ль, тринадцатый год мы в поездках с нею проводим,

Честно на барщину тащит меня в седле эта кляча,

А надо мной, стариком облысевшим, господи боже,

Сжалиться никому на ум досель не приходит».

«Ах, — отозвался Энскис, ножище большой доставая, —

Что так хмуришься ты и сердишься, брат мой сердечный?

Право, ничуть не меньше терпел я горя на свете!

Видишь вот этот нож с костяной рукоятью: он кован

На наковальне холодной, он крив, как луна на ущербе

Иль ястребиный клюв, и, когда на него погляжу я,

Сразу мне видится смерть костлявая — точно такая,

Как по привычке старинной малюют ее и поныне,

С выгнутой острой косою, грозящей белому свету.

Ах, этот нож теперь истерся и притупился,

Так я жалею его, что порой заливаюсь слезами.

Шутка ль? Тринадцать годов на колбасы мясо рубил он,

Толстого сала куски рассекал на веселых пирушках,

Страшный, словно огонь, он по жесткому мясу носился,

Словно топор дровосека, он кость раскалывал бычью.