Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - [8]

по ягодам туты ступают их тени.

Пылает оранжевым шея вола!

Рогам золотым его — мир и хвала!

Сквозь них мне безмерная осень видна.

Уже виноград претерпел умиранье.

Но он воскресает с рожденьем вина,

в младенчестве влаги, что зрела века.

Ведь эта дорога и прежде вела туда,

где хранит свои тайны марани.

Ах, осени этой труды и сияния!

А вон и ореха обширная крона, —

как часто под ней засыпал ты, Анания,

и было лицо твое славно и кротко.

Меж тем вечереет, и, в новой долине,

всё тени бредут в неживой вышине,

как луны, мерцают волы при луне,

и столько добра и усталости в теле.

Как часто всё это припомнится мне:

тяжелые скрипы арбы в тишине

и, в мирном и медленном лунном огне,

Анания, и волы, и Атени…

1949

ГРЕМСКАЯ КОЛОКОЛЬНЯ

Всему дана двойная честь

быть тем и тем:

предмет бывает

тем, что он в самом деле есть,

и тем, что он напоминает.

Я представлял себе корабль

всегда, когда смотрел на Греми [40].

Каким небесным якорям

дано держать его на гребне?

Я знал — нет смерти на земле,

нет ничему предела,

если

опять, о Греми, на заре

твои колокола воскресли.

Вкусивший гибели не раз,

твой грозный царь, поэт твой бедный,

опять заплакал Теймураз[41],

тобой возвышенный над бездной.

Кахетии так тяжела

нагрузка кисти виноградной.

Вокруг покой и тишина

и урожая вид нарядный.

От заслонивших очи слёз

в счастливом зрительном обмане,

твой странник, Греми, твой матрос,

гляжу, как ты плывешь в тумане.

1952

ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ НА МИГ…

Прекратим эти речи на миг,

пусть и дождь свое слово промолвит

и средь тутовых веток [42]немых

очи дремлющей птицы промоет.

Где-то рядом, у глаз и у щёк,

драгоценный узор уже соткан —

шелкопряды мотают свой шелк

на запястья верийским красоткам[43].

Всё дрожит золотая блесна,

и по милости этой погоды

так далекая юность близка,

так свежо ощущенье свободы.

О, ходить, как я хаживал, впредь

и твердить, что пора, что пора ведь

в твои очи сквозь слезы смотреть

и шиповником пальцы поранить.

Так сияй своим детским лицом!

Знаешь, нравится мне в этих грозах,

как стоят над жемчужным яйцом

аистихи в затопленных гнёздах.

Как миндаль облетел и намок!

Дождь дорогу марает и моет —

это он подает мне намёк,

что не столько я стар, сколько молод.

Слышишь? — в тутовых ветках немых

голос птицы свежее и резче.

Прекратим эти речи на миг,

лишь на миг прекратим эти речи.

1953

НА НАБЕРЕЖНОЙ

Я в семь часов иду — так повелось —

по набережной, в направленье дома,

и продавец лукавый папирос

мне смотрит вслед задумчиво и долго.

С лотком своим он на углу стоит,

уставится в меня и не мигает.

Будь он неладен, взбалмошный старик!

Что знает он, на что он намекает?..

О, неужели ведомо ему,

что, человек почтенный и семейный,

в своем дому, в своем пустом дому,

томлюсь я от чудачеств и сомнений?

Я чиркну спичкой — огонек сырой

возникнет. Я смотрю на это тленье,

и думы мои бродят над Курой,

как бы стада, что ищут утоленья.

Те ясени, что посадил Важа,

я перенес в глубокую долину,

и нежность моя в корни их вошла

и щедро их цветеньем одарила.

Я сердце свое в тонэ[44] закалил,

и сердце стало вспыльчивым и буйным.

И всё ж порою из последних сил

тянул я лямку — одинокий буйвол.

О старость, приговор твой отмени

и детского не обмани доверья.

Не трогай палисадники мои,

кизиловые не побей деревья.

Позволь, я закатаю рукава.

От молодости я изнемогаю —

пока живу, пока растет трава,

пока люблю, пока стихи слагаю.

1956

МЕТЕХИ [45]

Над Метехи я звезды считал,

письменам их священным дивился.

В небесах, как на древних щитах,

я разгадывал знаки девиза.

Мне всегда объясняла одно

эта клинопись с отсветом синим —

будто бы не теперь, а давно,

о Метехи, я был твоим сыном.

Ты меня создавал из ребра,

из каменьев твоих сокровенных,

и наказывал мне серебра

не жалеть для нарядов военных.

Пораженный монгольской стрелой,

я дышал так прощально и слабо

под твоей крепостною стеной,

где навек успокоился Або [46].

За Махатской горой [47]много дней

ты меня окунал во туманы,

колдовской паутиной твоей

врачевал мои бедные раны.

И, когда-то спасенный тобой,

я пришел к тебе снова, Метехи.

Ворожи над моей головой,

обнови золотые доспехи.

Одари же, как прежде, меня

Йорским [48]облаком и небесами,

подведи под уздцы мне коня,

чтоб скакать над холмами Исани [49].

А когда доскажу все слова

и вздохну так прощально и слабо,

пусть коснется моя голова

головы опечаленной Або.

1958

«Две округлых улыбки — Телети и Цхнети…»

Две округлых улыбки — Телети и Цхнети [50],

и Кумиси и Лиси [51]— два чистых зрачка.

О, назвать их опять! И названия эти

затрудняют гортань, как избыток глотка.

Подставляю ладонь под щекотную каплю,

что усильем всех мышц высекает гора.

Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,

высечь точную мысль красоты и добра?

Тих и женственен мир этих сумерек слабых,

но Кура не вполне обновила волну

и, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,

топот конских копыт, означавший войну.

Этот древний туман так не полон — в нём стрелы

многих луков пробили глубокий просвет.

Он и я — мы лишь известь, скрепившая стены

вкруг картлийской столицы на тысячу лет.

С кем сражусь на восходе и с кем на закате,

чтоб хранить равновесье двух разных огней:

солнце там, на Мтацминде [52], луна на Махате [53],

совмещенные в небе любовью моей.

Отпиваю мацони [54], слежу за лесами,