Поэзия Михаила Васильевича Ломоносова - [18]

Коль часто фурия свирепствует в ней злая!

Кровавая война от века так течет,

Так хитрость бранная от первых дней растет.

Рок кровью присудил лице земли багровить;

Монархам надлежит оружие готовить.

Ваш Петр за широту пределов меч простер;

Блаженству росскому завиствующих стер.

И ныне дщерь торжеств бессмертность утверждает,

Огней ражение искусством умножает.

Елисаветины военные дела,

Как мирные вовек венчает похвала.

Уже россияне мест дряхлость очищают,

И рухлость стен стрельниц прилежно укрепляют,

Дабы лежащий град восстал и был готов

Оружие поднять и отвратить врагов.

Преславный в путь вступил вандалов победитель

Во град, где праотцы и храбрый где родитель

Оставили своих заслуг великих знак.

Коль радостен там был Москвы священный зрак!

Но, муза, помолчи, помедли до трофеев,

Что взяты от врагов и внутренних злодеев:

Безмерно больше труд напредки настоит;

Тогда представь сея богини светлый вид,

Письмо о пользе стекла

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые стекло чтут ниже минералов,

Приманчивым лучом блистающих в глаза:

Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.

Нередко я для той с Парнасских гор спускаюсь;

И ныне от нее на верх их возвращаюсь,

Пою перед тобой в восторге похвалу

Не камням дорогим, ни злату, но стеклу.

И как я оное хваля воспоминаю,

Не ломкость лживого я счастья представляю.

Не должно тленности примером тое быть,

Чего и сильный огнь не может разрушить,

Других вещей земных конечный разделитель;

Стекло им рождено, огонь его родитель.

С натурой некогда он произвесть хотя

Достойное себя и оныя дитя,

Во мрачной глубине, под тягостью земною,

Где вечно он живет и борется с водою,

Все силы собрал вдруг и хляби затворил,

В которы Океан на брань к нему входил.

Напрягся мышцами и рамена подвинул,

И тяготу земли превыше облак вскинул.

Внезапно черный дым навел густую тень;

И в ночь ужасную переменился день.

Не баснотворного здесь ради Геркулеса

Две ночи сложены в едину от Зевеса;

Но Этна правде сей свидетель вечный нам,

Которая дала путь чудным сим родам.

Из ней разженная река текла в пучину,

И свет, отчаясь, мнил, что зрит свою судьбину!

Но ужасу тому последовал конец:

Довольна чадом мать, доволен им отец.

Прогнали долгу ночь и жар свой погасили

И солнцу ясному рождение открыли.

Но что ж от недр земных родясь произошло?

Любезное дитя, прекрасное стекло.

Увидев, смертные о как ему дивились!

Подобное тому сыскать искусством тщились.

И было в деле сем удачно мастерство:

Превысило своим раченьем естество.

Тем стало житие на свете нам счастливо,

Из чистого стекла мы пьем вино и пиво

И видим в нем пример бесхитростных сердец:

Кого льзя видеть сквозь, тот подлинно не льстец.

Стекло в напитках нам не может скрыть примесу;

И чиста совесть рвет притворств гнилу завесу.

Но столько ли уже, стекло, твоих похвал,

Что нам в тебе вино и мед сам слаще стал?

Никак! Сие твоих достоинств лишь начало,

Которы мастерство тебе с природой дало.

Исполнен слабостьми наш краткий в мире век;

Нередко впадает в болезни человек!

Он ищет помощи, хотя спастись от муки,

И жизнь свою продлить врачам дается в руки.

Нередко нам они отраду могут дать,

Умев приличные лекарства предписать;

Лекарства, что в стекле хранят и составляют,

В стекле одном они безвредны пребывают.

Мы должны здравия и жизни часть стеклу:

Какую надлежит ему принесть хвалу!

Хоть вместо оного замысловаты хины

Сосуды составлять нашли из чистой глины,

Огромность тяжкую плода лишенных гор

Художеством своим преобратив в фарфор,

Красой его к себе народы привлекают,

Что, плавая, морей свирепость презирают.

Однако был бы он почти простой горшок,

Когда бы блеск стекла дать помощи не мог.

Оно вход жидких тел от скважин отвращает,

Вещей прекрасных вид на нем изображает.

Имеет от стекла часть крепости фарфор;

Но тое, что на нем увеселяет взор,

Сады, гульбы, пиры и все, что есть прекрасно,

Стекло являет нам приятно, чисто, ясно.

Искусство, коим был прославлен Апеллес

И коим ныне Рим главу свою вознес,

Коль пользы от стекла приобрело велики,

Доказывают то финифти, мозаики,

Которы в век хранят геройских бодрость лиц,

Приятность нежную и красоту девиц;

Чрез множество веков себе подобны зрятся

И ветхой древности грызенья не боятся.

Когда неистовый, свирепствуя, борей,

Стисняет мразом нас в упругости своей,

Великой не терпя и строгой перемены,

Скрывает человек себя в толстые стены.

Он был бы принужден без свету в них сидеть

Или с дрожанием несносный хлад терпеть,

Но солнечны лучи он сквозь стекло впускает,

И лютость холода чрез то же отвращает.

Отворенному вдруг и запертому быть –

Не то ли мы зовем, что чудеса творить?

Потом как человек зимой стал безопасен;

Еще при том желал, чтоб цвел всегда прекрасен

И в северных странах в снегу зеленый сад,

Цейлон бы посрамил, пренебрегая хлад.

И удовольствовал он мысли прихотливы,

Зимою за стеклом цветы хранятся живы;

Дают приятный дух, увеселяют взор

И вам, красавицы, хранят себя в убор.

Позволь, любитель муз, я речь свою склоняю

И к нежным сим сердцам на время обращаю.

И музы с оными единого сродства;

Подобна в них краса и нежные слова.

Счастливой младостью твои цветущи годы

И склонной похвала и ласковой природы

Мой стих от оных к сим пренесть не возбранят.

Прекрасный пол, о коль любезен вам наряд!