Поэзия мифа и проза истории - [77]

Означает ли это, что эгейская локализация Атлантиды столь же несостоятельна, как и десятки других предшествующих ей гипотез, и мы должны отказаться от нее, придя, таким образом, к абсолютному отрицанию исторической достоверности платоновского предания? Прежде чем дать окончательный ответ на этот вопрос, попробуем внимательнее приглядеться к самому преданию, в особенности же к тому, что может быть названо его источниковедческим обоснованием. Как правило, люди, уверовавшие в историческую реальность событий, описанных в «Тимее» и «Критии», независимо от того, к какой категории атлантоманов они принадлежат, охотно принимают на веру и ту версию происхождения истории Атлантиды, которую им, грубо говоря, подсовывает сам автор диалогов. Психологически это вполне объяснимо. Египет, как известно каждому, — страна древнейшей культуры. Египетская иероглифическая письменность — одна из самых древних в истории человечества. С помощью своих иероглифов жители страны Нила сумели зафиксировать и передать потомству память о событиях, отделенных от нашего времени почти пятью тысячами лет. Отчего бы не предположить, что в одном из египетских святилищ действительно могли сохраниться какие-то хроники, заключавшие в себе информацию о происходившей в незапамятные времена войне афинян с загадочными атлантами, вторгшимися в пределы Средиземноморья из-за Геракловых столпов, или, если следовать гипотезе Маринатоса, о столкновении тех же афинян с владыками минойского Крита?

Вполне допустимо, однако, и другое предположение: ссылка на египетские источники, окруженные ореолом седой старины, понадобилась Платону именно для того, чтобы уверить читателя в правдивости своего, в общем совершенно неправдоподобного, повествования. В этой связи нелишне будет напомнить, что обращение к восточным (чаще всего мнимым) источникам — египетским, халдейским, персидским — было в греческой литературе V–IV веков до н. э. излюбленным приемом, к которому сплошь и рядом прибегали авторы всевозможных псевдоисторических сочинений, дабы заручиться доверием и расположением читающей публики. Авторитет восточной мудрости в Греции этой эпохи был чрезвычайно высок. Культуры, обычаи, история народов Востока живо интересовали греческого читателя. Поэтому греческие историки охотно подкрепляли свои собственные измышления ссылками на «свидетельства» каких-нибудь, как правило анонимных, восточных информаторов. Так поступает, например, сам «отец истории» Геродот уже в самом начале своего сочинения, где он предлагает на выбор читателю две сильно различающиеся версии известного греческого мифа об Ио, выдавая их за рассказы персов и финикийцев, хотя на самом деле в них нет ничего такого, что могло бы свидетельствовать об их персидском или финикийском происхождении.

В сущности, впечатление такой же, по-видимому вполне сознательной, литературной мистификации производит и попытка Платона убедить читателя в египетском происхождении его «правдивой истории». Возьмем хотя бы имена, фигурирующие в тексте платоновского повествования. Почти все они — чисто греческие[61]. В них нет ничего варварского, экзотического, с точки зрения греческого читателя, причем это в равной степени относится и к именам древнейших афинских царей, правивших еще до Тесея, и к именам правителей Атлантиды. Нетрудно догадаться, что имена первого ряда, такие, как Кекроп, Ерехтей, Ерихтоний, были просто заимствованы Платоном из хорошо известной ему афинской мифологической традиции, тогда как имена второго ряда он вполне мог придумать сам, за исключением разве что имени самого первого царя Атлантиды — сына Посейдона и Клейто Атланта, в котором догадливый читатель без особого труда узнает несколько видоизмененный образ титана Атланта (Атласа). Очевидно, предвидя возможное недоумение читателя на этот счет, Платон сам счел необходимым предупредить его, что имена атлантских царей в его рассказе представляли собой результат двойного перевода: сначала египтяне перевели имена атлантов на свой язык, а потом Солон, справившись у саисских жрецов о значении каждого из них, еще раз перевел эти имена на греческий язык. Но это, по-видимому, всего лишь уловка, рассчитанная на то, чтобы сбить с толку слишком уж дотошных критиков. К тому же если предположить, что египетские хронисты, некогда записавшие предание о войне афинян с атлантами, перевели на свой язык все афинские имена и географические названия, так же как они сделали это с именами царей Атлантиды (а по логике Платона, они именно так и должны были бы поступить), то в этом случае на долю Солона выпала бы поистине мученическая работа — переводить все эти имена и названия снова с египетского на греческий, и при этом ни разу не ошибиться.

Настораживает также и чрезвычайная обстоятельность платоновского рассказа. Для египетских и вообще древневосточных исторических хроник, насколько мы можем их себе представить по сохранившимся надписям, совершенно не характерны сколько-нибудь подробные, развернутые описания чужих земель, природы, городов и всякого рода примечательных сооружений. Обычно записи такого рода отличаются крайним лаконизмом и сухой сдержанностью. Очень трудно поэтому вообразить даже просвещенного египтянина, который еще на заре истории сумел бы так подробно и с таким множеством топографических деталей, точных цифровых данных описать древнейшие Афины, а тем более грандиозную державу атлантов. И напротив, если допустить, что оба эти описания принадлежат перу греческого писателя, судя по всему, наделенного могучим творческим воображением и обширной эрудицией, все сразу же становится вполне объяснимым, отмеченные выше трудности и неувязки сами собой отпадают. Разумеется, нет надобности доказывать, что этим писателем мог быть только сам Платон, и никто больше.