Поэзия Латинской Америки - [95]

много зеленых морей и ракушек

и сумасшедшая птица — фазан.

Будет так много плодов и солнца,

в реках будет течь молоко,

и мы леса рубить не станем

и обойдемся без денег легко.

Знали мы: каждая — королева

дальней, но достоверной земли.

Но королевами мы не стали

ни поблизости, ни вдали.

Моряка полюбила Росалья,

с морем он был уже обручен,

и за то, что нарушил клятву,

в бурю на дне остался он.

Братьев своих Соледад воспитала,

хлеб замесила им кровью своей;

темными так глаза и остались,

потому что не знали морей.

С чистой душой, душой, как пшеница,

трудной судьбы не преодолев,

не отходит от колыбелей

сыновей других королев.

На пути с незнакомцем встреча

Ифигению кинула в дрожь,

и пошла она с ним покорно,

так как мужчина на море похож.

А Люсила с рекой говорила,

и с горой, и с ширью полей,

и под луною безумья вправду

королевство досталось ей.

Облака — ее царство большое,

перед нею — море из слез,

в море мужа она потеряла,

мантию ткали ей отблески гроз.

Но в долине Эльки — над нею

сотня гор или больше еще —

родились и поют другие,

веря в истину слов горячо:

«Королевами все мы станем

на достоверной земле, вдали,

королевства будут большие,

королевства приморской земли».

Другая Перевод О. Савича

Ее в себе я убила:

ведь я ее не любила.

Была она — кактус в горах,

цветущий пламенем алым;

была лишь огонь и сухость;

что значит свежесть, не знала.

Камень и небо лежали

в ногах у нее, за спиною;

она никогда не склонялась

к глазам воды за водою.

Там, где она отдыхала,

травы вокруг поникали, —

так жарко было дыханье,

так щеки ее пылали.

Смолою быстро твердела

ее речь в любую погоду,

чтоб только другим не казаться

отпущенной на свободу.

Цветок, на горах растущий,

сгибаться она не умела,

и рядом с ней приходилось

сгибаться мне то и дело…

На смерть ее обрекла я,

украв у нее мою сущность.

Она умерла орлицей,

лишенной пищи насущной.

Сложила крылья, согнулась,

слабея внезапно и быстро,

и на руку мне упали

уже погасшие искры.

Но сестры мои и поныне

все стонут по ней и скучают,

и пепел огня былого

они у меня вырывают.

А я, проходя, говорю им:

— В ущелья вам надо спуститься

и сделать из глины другую,

пылающую орлицу.

А если не можете, — значит,

и сердце помнить не может.

Ее в себе я убила.

Убейте вы ее тоже!

Танцовщица Перевод О. Савича

Танцовщица сейчас танцует танец

непоправимой роковой потери.

Бросает все, что было у нее:

родных и братьев, сад и луговину,

и шум своей реки, и все дороги,

рассказы очага и детства игры,

черты лица, глаза и даже имя,

как человек, который тяжесть сбросил

и со спины, и с головы, и с сердца.

Пронизанная светом дня и солнцем,

смеясь, она танцует на обломках.

Весь мир проветривают эти руки:

любовь и зло, улыбку и убийство,

и землю, залитую жатвой крови,

бессонницу пресыщенных и гордых,

и жажду, и тоску, и сон бездомных.

Без имени, без нации, без веры,

от всех и от себя самой свободна,

полетом ног за жизнь и душу платит.

Дрожа тростинкою под ураганом,

она — его свидетельство живое.

Не альбатросов взлет она танцует,

обрызганный игрою волн и солью;

не сахарного тростника восстанье,

сраженное кнутами и ножами;

не ветер — подстрекатель парусов —

и не улыбку трав высоких в поле.

Ее крестили именем другим.

Свободная от тяжестей и тела,

она вложила песню темной крови

в балладу юношества своего.

Не зная, ей бросаем наши жизни,

как красное отравленное платье.

Танцует, а ее кусают змеи;

они ее возносят и швыряют,

как будто знамя после пораженья,

как будто разоренную гирлянду.

Что ненавидела, в то превратилась;

танцует и не знает, что чужда нам;

проветривает маски и гримасы

и, нашею одышкой задыхаясь,

глотает воздух — он не освежает, —

сама, как вихрь, одна, дика, чиста.

Мы виноваты в этой злой одышке,

в бескровной бледности, в немом укоре, —

он обращен на Запад и Восток.

Мы виноваты в том, что душно ей

и что она навек забыла детство.

Одно слово Перевод О. Савича

Застряло в горле слово, — на свободу

не выпущу его, себе оставлю,

хотя оно во мне как сгусток крови.

А выпустить — сожжет живое поле,

убьет ягненка, птицу кинет наземь.

Я выплюнуть его должна и спрятать;

найти дыру, прорытую бобрами;

и белой известью залить его,

чтоб, как душа, оно не полетело.

Я не хочу, чтоб знали, что живу я,

пока оно в крови отравой бродит

то вверх, то вниз — с моим дыханьем диким.

Хотя его, сказал отец мой Иов,

мой бедный рот сказать его не должен:

оно покатится и у реки

запутается в косах женщин или

согнет и подожжет кустарник бедный.

Я брошу на него такие зерна,

чтоб за ночь выросли и задушили

и не оставили ни букв, ни звуков.

А может быть, прикончу, как гадюку,

когда ей надвое хребет ломают.

Потом вернуться в дом, войти, заснуть

и знать: оно отрезано бесследно.

Проснуться через много сотен дней,

во сне, в забвенье наново родившись.

Не знать, что было на губах моих

из йода и квасцов такое слово,

забыть ту ночь, единственную ночь,

забыть тот дом, тот дом в чужой стране,

забыть, как я ждала луча у двери,

не знать, что без души осталось тело!

Руки рабочих Перевод О. Савича

Руки твердые похожи

на моллюсков оголенных;

цвета перегноя, цвета

саламандры опаленной,

руки чуткие взлетают

или никнут утомленно.

Месят глину, тешут камни,

разрыхляют почву сада,

медно-красны в белом хлопке,

треплют лен и гонят стадо,

и никто на них не смотрит,