Поэзия Латинской Америки - [85]

а этот край омертвелый.

Боязно одному;

снова — и не заметишь —

сон его оплетут

воспоминаний сети.

Страхи, как ночь, длинны,

тяжки, как путь индейца…

Мается он во сне,

в дремоте немого детства.

РОКЕ ДАЛЬТОН ГАРСИА [256]

Иду к твоим боям Перевод П. Грушко

Отчизна,

крестьянка-мать,

я умолкаю, голос твой заслышав,

и чувствую, как сердце наполняет

любовь К тебе!

Когда я думаю об улицах угрюмых

и о горах, стремительно взмывающих

в заоблачную высь,

о шумных митингах твоих,

о каждом голодающем ребенке,

о пролитых в молчании слезах,

о вспышках гнева

и о твоих кровоточащих ранах,

когда я думаю о голосах печальных,

о трудном хлебе,

о спинах, по которым плеть гуляет,

когда я вспоминаю всех убитых

и каждый выстрел по Свободе,

и каждого предателя и тех,

кто кулаки до крови сжал в карманах,

когда я думаю о знамени твоем,

О времени, летящем над тобою,

и о глазах, в которых смерть застыла,

и о других глазах — глазах слепцов, —

я в битвы за тобой иду, отчизна!

Ты словно роза в сердце распустилась!

УРУГВАЙ

ХУЛИО ЭРРЕРА-И-РЕЙССИГ [257] Перевод М. Самаева

Возвращение с полей

Закат чистейшим златом воздал за все труды…

И женщина, светлея от глаженого ситца

и в волосы вплетенной душистой резеды,

с шитьем или вязаньем на свои порог садится.

Вот девушка проходит, неся кувшин воды, —

ботиики, шаль и посох, чтобы не оступиться.

За часом час минует сонливой вереницей,

Аркадии дыханье чуть шевелит сады.

Все тихо… Лишь из лужиц, синеющих, как нимбы,

доносятся лягушек гнусавые маримбы[258].

В озерах алый отсвет заката все тусклей.

Вершины розовеют — как призраки в тумане,

и пыль у горизонта клубится — то крестьяне

усталою гурьбою идут домой с полей.

Пробуждение

Дверь настежь распахнулась, и, млея от истомы,

Алисия и Хлорис, открыть не в силах глаз,

от света влажных, трут их, развеевая дрему,

обрывки сновидений, столь сладких в ранний час.

В фонтане день умылся, невинно обнажась,

и праздный плуг проснулся на ложе чернозема.

Священника сутана степенно, мимо дома

проплыв, с тенями сада цветущего слилась.

Все дышит и смеется. Гора порозовела,

но в снах еще средь звездных скитается дорог.

Кузнечиком старинных пастушеских эклог

бубенчик монотонный доносится несмело.

И ласточки, как ночи, уже разбитой, стрелы,

в зарю хотят вонзиться, летя наискосок.

Возвращение

От почвы материнским повеяло теплом…

Пасется у дороги мул на краю селенья.

Гора под зимним солнцем сияет в отдаленье,

как старая крестьянка в переднике льняном.

А небо благодушно, и веет ветерком.

Пастушка под сосною сидит, обняв колени,

и тучный скот степенно, вразвалку, в направленье

холма бредет, свирелью пастушеской влеком.

Идет пастух, тяжелой вязанкой дров нагружен;

чуть свет он дом покинул, но на закате дня

ему наградой будут уют и сытный ужин.

Кормильца у порога ждет вся его семья,

а верный пес, приходом хозяина разбужен,

вертит хвостом и лает, у ног его снуя.

Сьеста

Все словно замирает в деревне в этот миг.

Лишь колокол порою, бросая отсвет едкий,

на сытой скуке ставит размеренные метки,

докучный, как строптивый зажившийся старик.

Аптекарь подле двери во сне смиренном сник.

Над площадью несется кудахтанье наседки.

Орешника в камине потрескивают ветки,

и у огня священник сидит над книгой книг.

Все мирно в этом доме, и небо кроткой синью

мирским трудам — заботам дарует благостыню.

Вокруг фонтана женщин поющих голоса.

Там стирка, чтобы в праздник мог переоблачиться

крестьянин. А из сада бродячая ослица,

лягаясь, удирает от лающего пса.

Заря

Крестьянская лампадка мигает и коптит

в гостеприимной кухне. Поленья задымились,

и запах пищи с духом горящих дров смесились,

в крестьянине рождая здоровый аппетит.

Погонщик понукает волов, арба скрипит.

Вот он бросает упряжь, согнать дремоту силясь.

Сидит за пряжей Тетис, корову доит Филис

и молоком молитвы всевышнего поит.

Стада из стойл выходят, медлительно, в молчанье,

мрача долину словно монашье одеянье.

Бриз растворился в листьях, будя их и бодря.

И, как пастушка после бессонного томленья —

глаза печально томны за поволокой лени, —

глядит на звезды в небе светлеющем заря.

Светотень

Бубенчика с заката донесся звонкий зов.

Погонщик понукает волов хриплоголосо,

и крик его дробится о скалы и утесы,

плещась, подобно стайке нанизанных платков.

Дымок над кровлей тает, и воздух стал лилов.

Вот тельная корова бредет тропой с откоса.

Фигуры лесорубов размыл туман белесый —

лишь вдруг топор заблещет, затишье расколов.

Покрыта полосами палитры огнецветной

трава вблизи погоста. Покой ветхозаветный,

в котором испаренья хлевов растворены,

свинарников, овчарен, земли. И голубь сизый

порой возникнет, словно воспоминанье из-за

потрескавшейся полуразрушенной стены.

Ночь

Ночь на горе покоит печальный кроткий взгляд —

то взгляд над спящим чадом недремлющей косули.

Являя дар Сивиллы, поля во тьме уснули

и то, что внушено им, бессвязно говорят.

Как белые виденья, три тополя стоят,

расчеркивая небо. Запел — уж не в бреду ли? —

петух. Лучи ночного светила затянули

предметы в серебристый чарующий наряд.

На озере уснувшем не видно ни морщины.

Оно — как чистый разум горы. Пастух Альбино

добыть луны кусочек пытается, блажной;

увы, в ковше ладоней одна вода пустая.

Бриз колыбельной песней плывет над садом, тая,

и бесов отгоняет псов монастырских вой.