Поэзия Латинской Америки - [50]

караван.

Солнце льет огонь повсюду,

солнце красит шерсть верблюдов

под шафран.

А потом среди равнины

мне палатку бедуины

разобьют.

Будет дуть песчаный ветер,

будет плавать в лунном свете

мой приют.

Парус мой подхватят бури,

землю огненной лазури

кину я.

Во владеньях богдыхана

опиум врачует раны

бытия.

Коротать в тени бамбука

без движения и звука

буду дни.

Чай — напиток мандаринов,

меня горечью старинной

опьянит.

Под луной, как бубен звонкой,

вверх по Хуанхэ нас джонка

понесет.

И полуночной порою

белый лотос предо мною

расцветет.

Что за дивное виденье!

Сок извечный вдохновенья

в нем сокрыт.

Это чудо резчик бедный

на кости в узор волшебный

воплотит.

К музе странствий на поруки

Я хочу от вечной скуки

убежать.

В океан открытый выйти,

возле острова Таити

дрейфовать.

Есть там озеро, я знаю,

в нем волшебница седая

на заре

под тягучие напевы,

чешет кудри королевы

Помаре[149].

Мне простор морской позволит

избежать душевной боли

и химер.

Позабуду я, поверьте,

о дыханье близкой смерти,

меры мер.

III

Мой кораблик — из бумаги,

только грезы — жизнь бродяги,

путь морской.

Ах, когда ж судьбы веленьем

будет мне дано забвенье

и покой!

Сумерки

Кровоточит зари распоротый живот.

Дымящаяся кровь стекает на холмы,

на плоский бледно-синий небосвод,

на оловянный блеск морской волны.

Утесы — как собранье мокрых спин,

у пульта вечер — странный дирижер.

Он мачты скрип навязчивый, как сплин,

вплел в плеск волны и в чаек хриплый хор.

Над морем сумрак поднял серый стяг

и горизонт замкнул стальным кольцом.

На горизонте сумрачном маяк

нам кажется пурпуровым цветком.

И водоросли — волосы наяд —

колышутся, подхвачены волной.

И горьковатый йода аромат

расплескивает в воздухе прибой.

Вот, как тюлени, тучи улеглись

и высыпали звезды, как роса.

Тяжелой поступью идет по скалам бриз

и заглушает склянок голоса.

БОНИФАСИО БИРНЕ [150]

Мое знамя [151] Перевод В. Столбова

Я — скиталец с угрюмой душою

возвратился в родные края

и увидел я знамя чужое

над тобою, отчизна моя.

Почему ты, кубинское знамя,

уступило родной небосклон?

Затуманились очи слезами,

словно вижу я тягостный сон.

Мне достался нерадостный жребий,

но я верил и верю в одно:

развеваться должно в нашем небе

наше знамя — и только оно.

По полям, что кладбищами стали,

мы за ним мчались в вихре атак.

И товарищей мы погребали,

завернув их в простреленный флаг.

Не сверкали на нем украшенья,

и не слышал он льстивых похвал,

но достоин бичей и презрения

тот, кто веру в него потерял.

Нас морили в темницах, но жалоб

не срывалось с искусанных губ,

знамя родины нас согревало

на чужбине, в холодном снегу.

Осеняла нам радость и муки

одинокая наша звезда,[152]

и наемника потные руки

не держали наш стяг никогда.

Где бы ни был я, родины знамя

гордо реяло в песнях моих,

и в изгнанье оно было с нами,

наполняя и душу и стих.

Пусть же солнце на вольном просторе

и над островом нашим родным

наше знамя на суше и море

освещает лучом золотым.

Если ветры враждебные, воя,

попытаются флаг наш сорвать,

из могил встанут наши герои

и сумеют его отстоять.

РЕХИНО ЭЛАДИО БОТИ [153] Перевод М. Симаева

Если бы душа имела руки

Вхожу в тебя, святой поток природы,

дай мне покой и сердце ободри,

дай сумеркам моим клочок зари,

чтоб с ним уйти в ребяческие годы.

От памяти моей отмой невзгоды

и борозды обид с нее сотри:

для ссадин, что кровоточат внутри,

твой поздний свет целительнее йода.

Как кротко ты и как безгрешно спишь,

и омывает снов твоих излуки

закатного сиянья благодать.

Как неоглядна даль! Какая тишь!

О, если бы душа имела руки,

чтоб море, горы и поля обнять.

Аромат твоей угасшей любви

Опять заря. И снова шум ветвей.

Стихи, роса и терпкий запах рани.

Забытое волнение, навей,

навей душе обман воспоминаний.

И горечи мне принеси чуть-чуть,

чтоб скуку пресноватую приправить.

Но ты молчишь. Ты не наполнишь грудь

былой тревогой. Что с собой лукавить!

И я молюсь, молюсь о той заре,

о том объятье — там, на пустыре,

о той дрожавшей на ветру косынке,

о мятой мальве, о дыханье трав,

о кратком счастье, что, со мной устав,

ушло навеки — вон по той тропинке.

Пантеизм

Своей гранитной гармоничной плотью

скала нагая

взметнулась к бесконечности, в полете

изнемогая.

Зюйд гонит волны рать за ратью,

дробя их об утесы,

и хриплые ревет проклятья

под стон их тысячеголосый.

Как черный символ океанской

души, внезапные провалы

зияют на груди гигантской

меж радугой и гребнем вала.

Даль не прорежут альбатроса крылья,

и парус не мелькнет на водной круче,

не видно ни следа от киля,

ни тучи.

И лишь под шквалом ураганным

кипит свирепой круговертью

бой между жизнью — океаном —

и камнем — смертью.

Удары волн ударом встречным

превозмогая,

сама насмешка над быстротечным

скала нагая.

Проходит жизнь, и постепенно

жар чувств исходит в пепел серый,

а в сердце из песка и пены

слагаются аккорды «Мизерере».

АГУСТИН АКОСТА [154]

Повозки в ночи Перевод А. Голембы

Вол сопит, а возчик смотрит туча тучей,

тянутся повозки чередой скрипучей.

Тянутся повозки, и скрипят их оси

посреди широких тростниковых просек.

И влекут колеса, тяжелы и грубы,

сладкую поклажу — будущее Кубы!

Землю под кубинским звездным небосводом

янки придавили сахарным заводом.

Над землею трубы черного колосса:

жалобную песню завели колеса.

Ах, кортеж судьбины! Бледный призрак рока!

Тростники мерцают, а луна высоко!