Поэзия Латинской Америки - [44]

Перевод А. Косс

На земле

Идем по земле, мечтая,

чтоб светом оделась твердь.

Мы — семя; нас разметала

и гонит по ветру смерть.

Касаемся уст устами,

пьем в поцелуях рассвет,

но сколько б ни рассветало,

света в душе у нас нет.

Мы — память да плоть простая,

и тщетно солнцу гореть:

в груди моей вырастая,

велит оно умереть.

Умрут уста твои, знаю,

и голос умрет, и песнь.

Мы — темная персть земная:

свет гаснет, дробясь о персть.

Мальчик, который пел

Проходит полем мальчик. Безлюдно. Вечереет.

Пичуги над рекою уже заводят песни.

Проходит полем мальчик, и синяя рубашка

мелькает в тихих травах, а сверху смотрят звезды.

И он — не просто мальчик, такой же, как другие:

в глазах его сияют вечерние светила,

в душе его, как в русле, текут речные воды.

Он — мальчик. И похожа на плод поспевший песня,

и Время длится в песне. А вечер полон света,

закатного свеченья, свеченья апельсинов;

колокола запели, и загрустило Время.

Поет и мальчик. Солнце зажглось под синим ситцем.

Я — как трава, что Время взрастило и спалило.

Есть у меня початки созревшего маиса,

есть дом в горах высоких, и есть простор зеленый,

где дробно плещут реки и где пасутся кони,

багряные от солнца, с глазами, как озера.

Люблю я нашу реку, люблю наш дом спокойный:

в его тяжелых бревнах — душа живая леса.

Еще люблю я плуг наш — за щедрость урожая.

В саду целу́ю щеки румяных круглых яблок,

а на полях певучих шальной целу́ю колос,

и радость полыхает во мне, как пламя в кузне,

для родника придумал я имя, как бубенчик.

Как только день наступит, его вином крещу я,

рассвет со мною славят резвящиеся кони;

для утра я придумал названье — колокольчик:

скажу — и чистым светом заря оденет горы.

Я счастлив, как колодец, как воды в быстрой речке,

бегущие по гальке, серебряной и чистой.

Я счастлив, словно ветер, что гриву жеребенка

развеял рыжим стягом во Времени летящем.

Я — мальчик, Время длится во мне, вокруг. Об этом

ты знаешь, гладь морская, ты знаешь, прах сыпучий.

Мне Время рвет рубашку, шершавит поцелуи,

ты это знаешь, птица, и потому примолкла.

Моя простая радость — как плод, несомый ветром.

В себя я погружаюсь, как в глубину колодца.

Я — как земля: изранен и кровью истекаю.

Сегодня светом правды горит мой лоб открытый.

Поля мне плотью стали, дрожат в губах поющих,

что яблоками пахнут и горечью познанья.

Сегодня мне сказала звезда в вечерней небе:

петух поет напрасно — ты не уйдешь от смерти.

Так мальчик пел, и поле его учило тайнам

и Времени, и жизни, томя его тоской,

глубокой, словно реки, что умирают ночью,

простой, как прах истлевший, как жалкий прах людской.

ПЕДРО МИР [132]

«Отныне…» Перевод С. Гончаренко

Отныне

Я

перестало быть главным словом,

словом, с которого начинается мир.

Отныне

мир начинается со слова

МЫ.

Мы — железнодорожники.

Мы — студенты.

Мы — шахтеры.

Мы — крестьяне.

Мы — бедняки планеты.

Мы — населенье земли,

герои черной работы,

с нашей любовью и гневом,

с нашей верой в надежду.

Мы — белокожие,

мы — желтолицые,

негры, индейцы,

черные, черноволосые,

красные, цвета оливы,

рыжие и альбиносы.

Нас побратала работа,

нужда и годы молчанья.

А еще — этот отчаянный крик

вопиющего в пустыне хозяина,

который орет в ночи,

щелкая отменным кнутом,

суля нам жалкие деньги,

уповая на свой золоченый нож

и свою железную душу.

Он брызжет слюной,

он захлебывается словом

Я,

но звучное эхо в ответ

доносит мощное

МЫ!

И катится над портовыми кранами

МЫ!

Над фабричными трубами

МЫ!

Над цветами, мольбертами

МЫ!

И звучит на высоких дорогах орбит

МЫ!

И в мраморных залах

МЫ!

И в темных застенках

МЫ!

Диего Ривера. «Древняя и новая медицина».

Фрагмент росписи в Госпитале де ля Раса в Мехико.

1952–1953 гг.

КОЛУМБИЯ

ХОСЕ АСУНСЬОН СИЛЬВА [133]

Ноктюрн Перевод М. Квятковской

Давней ночью,

ночью, полной ароматов, полной шепота и плеска птичьих крыльев;

давней ночью,

ночью свежей, ночью брачной, освещенной колдовскими светляками,

ты, прильнув ко мне всем телом, и бледна, и молчалива,

словно чувствуя заране наши будущие беды,

в неосознанной тревоге, омрачившей сердца тайные глубины,

через сонную равнину, по тропе в цветах и травах,

шла со мною;

и луна светлей опала

в небесах темно-лиловых, бесконечных и глубоких, свет молочный разливала;

наши тени —

легким, стройным силуэтом, —

наши тени,

обрисованные белым лунным светом,

на равнине беспредельной

сочетались,

и, сливаясь воедино,

и, сливаясь воедино,

и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной,

и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной,

и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной…

* * *

Этой ночью

я один, и мое сердце

переполнено непоправимым горем, обездолено твоею смертью.

Многое меня с тобою разделило — расстоянье, время и могила.

В бесконечность,

в черный мрак извечный

канули бесследно наши речи.

Онемевший, одинокий

снова проходил я той дорогой.

И собаки выли на луну,

на бескровную луну,

и гремели лягушачьи хоры…

И в меня ворвался холод. То был холод,

овладевший навсегда твоим альковом,

оковавший твои руки, твои щеки, твои очи,

белоснежным скрытые покровом

погребальным.

То был холод замогильный, стужа смерти,

лед небытия.

Тень моя,

обведенная печальным лунным светом,

одиноко,

одиноко,

одиноко протекала по пустыне.

Тень твоя

легким, стройным силуэтом,

приближаясь,

словно той далекой ночью вешней, ныне мертвой, вечно незабвенной,