Поэзия Латинской Америки - [31]

птицы, пьющие небо из лужиц.

Лачуги. Они ни в какую историю

не внесены;

сутулятся, но не упасть

до последнего силятся.

Так бесконечны поля,

что не думаешь — как грустны.

Ночь придет и на это все

опрокинет чернильницу.

Обрюзглые тучи; последняя пчелка

на качающемся цветке;

белье на заборах и ветках полощется;

цикада где-то струну настраивает,

а вдалеке

мост и река под ним,

как само одиночество.

И хочется здесь навсегда

затерять во времени взгляд

и плыть в волнах слов,

их теченью судьбу свою вверив,

ждать чего-то всегда,

и куда-то брести наугад,

и глядеть, как текут муравьи

по стволам деревьев.

КАРЛОС ДРУММОНД ДЕ АНДРАДЕ [98]

Элегия Перевод П. Грушко

Ты безрадостно трудишься на немощный мир,

где формы и действия не содержат никакого примера.

Старательно повторяешь универсальные движения.

Холод, зной, безденежье, сигарета, поиски женщины.

Герои заполонили парки, где ты крадешься, как тень,

разглагольствуют о добродетели, самоотречении,

самообладании, понимании момента.

Вечером, когда моросит, раскрывают бронзовые зонты

или садятся за учебники истории в сумрачных библиотеках.

Ты любишь ночь за ее разрушительную силу,

знаешь, что во сне все проблемы умирают.

Но зловещее пробуждение подтверждает существование машин,

возвращая тебя, гномика, в лоно невозмутимых пальм.

Ты бродишь среди умерших ж беседуешь с ними

о грядущих делах и душевных делишках.

Литература пожрала твои лучшие часы любви.

А сколько времени, отпущенного на ласки,

убито на телефон!

Заносчивое сердце, призван свое поражение,

отсрочь на столетие общественную радость,

смирись с дождем, войной, безработицей,

несправедливым распределением благ,

ведь ты же не взорвешь в одиночку

остров Манхэттен.

Взявшись за руки Перевод П. Грушко

Я не буду поэтом одряхлевшего мира.

И не буду петь о мире грядущем.

Я узник жизни, я смотрю на друзей.

Они печальны, но очень надеются.

Среди них действительность беспредельна.

Настоящее — огромно, не потеряться бы.

Чтобы не потеряться — возьмемся за руки.

Я не буду петь о красотках, рассказывать байки

о вздохах при луне, о дивных пейзажах,

распространять ужасы и письма самоубийц,

не сбегу на острова, не буду похищен ангелом.

Мой материал — Сегодня, сегодняшнее время,

сегодняшние люда, сегодняшняя жизнь.

Наше время Перевод М. Самаева

Это время разъединенья, время

расчлененного человека.

Напрасно листаем тома,

странствуем и придаем себе лоск.

Час вожделенный крошится на мостовую.

Люди требуют мяса. Тепла. Ботинок.

Мало одних законов. Лилии не родятся

из законов. Мне имя — толпа.

Я расписываюсь на камне.

Исследую факты, но тебя не встречаю.

Где скрываешься, время, зыбкий синтез, залог

всех моих снов, спящий свет на веранде,

скрупулезная мелочь ссуды?

Ни один шепоток не взберется

ко мне на плечо — поведать

о городе целых людей.

Молчу, ожидаю, загадываю.

Вещи, возможно, становятся лучше.

И какая в них сила, в вещах!

Но я-то не вещь, и я восстаю.

Ищут русло во мне слова,

хриплые, жесткие,

гневные и упругие.

Но столько дней пролежали они под спудом,

что взрываются черев силу и почти потеряли смысл.

* * *

Это время, когда я молчу.

Время смерзшихся губ, бормотанья,

недомолвок, оглядок

на углу, время всех моих чувств

в одном: за тобой следят.

Это время коричневых штор

и бесцветного неба, это время политики —

в яблоке и в святыне, в любви

и в неприязни, в обузданном гневе

и в разбавленном джине,

в подведенных ресницах, в зубах

из пластмассы, в изломах

речи. Уравновешенность —

ее мы провозглашаем.

В любом переулке,

на каждой стене —

политика.

Пташки поют

осанну

в небесах пропаганды.

А в комнате, за четырьмя стенами, —

ухмылка и грязный воротничок.

* * *

Вслушайся в упоительный час обеда.

Конторы внезапно пустеют.

Рты всасываются в море мяса, овощей, витаминизированных пирожных.

Рыбы прямо из океана выпрыгивают на тарелки.

Голодные катакомбы рыдают супами. Глаза

механического динозавра влажнеют. Кормитесь, бумажные руки.

Это время обеда. А впереди еще время любви.

Постепенно конторы заполняются снова,

и грандиозное дело запускается в ход.

Толпы пересекаются с ним, не замечая: оно

без плоти и крови. Вот обернулось трамваем,

рефрижератором, телефоном, самолетами в небе

и из твоей души извлекает проценты.

Вслушайся в томительный час возвращенья.

Мужчина, опять мужчина, женщина, ребенок, мужчина,

брюки, сигара, шляпа, юбка, юбка, юбка,

мужчина, женщина, мужчина, мужчина, женщина, юбка, мужчина.

Им кажется — что-то их ждет.

Они молчат, растекаясь шагами и ускользая, рабы

дела. Представь. Возвращаешься. Призрачный город.

Вечер. Угасшие стены. Представь.

Вслушайся в крошечный час возмещенья.

Чтенье, бар, казино, прогулка на берег,

тело с телом, потом обмякло,

а в мозгу неудобные мысли раба.

Ворочается, скрипит, вздыхает и постепенно

зарывается в прошлое и признается себе,

что важнее всего — уснуть.

* * *

Поэт

не желает нести ответ

за ход вещей в буржуазном мире.

Своими словами, интуицией, символами и прочим

оружием он обещает помочь

его уничтожить,

точно некую каменоломню, как червя,

как нелепость.

Диего Ривера. «Смерть крестьянина»

Фреска в с/х. школе в Чапинго. 1926–1927 гг.

АУГУСТО ФРЕДЕРИКО ШМИДТ [99]

Удел Перевод М. Самаева

Где они — те, что так улыбались

и были свежи, как рассветные розы?

Где они — те, что были чисты,