Поэзия Латинской Америки - [25]

Совесть велят человеку поддерживать все, что растет,

смотреть, чтоб не бродило по улицам детство,

предупреждать катастрофы сердец, хрупких, как лодка,

путешествующих в мире разбойников, кладов,

в мире немыслимых приключений и шоколада

и вместо черствого хлеба раздаривать звезды;

иначе — зачем

выращивать радость и песню,

зачем,

если сегодня, сейчас по улицам бродит ребенок.

Где они, спутники детских скитаний,

которые вместе со мной пробивались по жизни локтями,

я помню, один на тягчайшей дороге

рухнул на камни, совсем еще юный,

и вера его стала осколками боли;

и ныне мне нужно узнать: у кого есть улыбка,

и песня моя вопрошает: спасся ли кто-то,

и если не спасся, зачем мне юная песня,

мне больно, мне горько этой весной.

Два способа есть для познания мира.

Один — спастись самому,

а прочих, не глядя, сбросить с плота;

другой —

со всеми спастись, и рисковать своей жизнью,

спасая того, кто в волнах захлебнулся,

и не спать этой ночью, если по улицам бредит ребенок.

Сейчас, в эту минуту, — в городе ливень,

и туман наползает расплывчатой жабой,

и завывания ветра ничуть не похожи на песню, —

нельзя допустить, чтоб по земле бродила босая любовь,

вздымая газету, как усталые крылья,

чтобы жизнь, едва народившись, стоила грош,

чтобы детство иссякло на скудном, горбом заработанном хлебе, —

иначе руки людские — всего только жалкие плети,

а сердце — не стоит и доброго слова.

Порой ты скитаешься по городам и поселкам

иль в поезде едешь по спокойным просторам,

а родина

смотрит в упор на нищих отцов и детей

и спрашивает, с какого числа они голодают,

и что с ними было,

и куда приведет их дорога;

но повсюду, будь то Север иль Юг,

бессовестный город к ним повернется спиной,

насыщаясь булками, и виноградом, и сахаром с тех полей,

где от сладкого тростника даже воздух сладок,

а ты будешь работать поденно,

встретишь тихих отцов, измочаленных фабрикой,

и матерей, отупевших, не знающих отдыха,

и однажды, держа на руках ребенка, выйдешь

на улицу в сонный дождливый рассвет.

А другой в это время смакует анекдоты и имена,

вспоминает, как пили в Париже

за нетленную красоту божества и как на утлом плоту

увидели лицо одиночества

и удивились печальному нраву того, кто один;

а их жены меж тем тоскуют, меняют

днем — докторов и любовников — ночью,

им скучно, им отвратителен мир,

и они — соучастницы нищеты, грызущей детей.

Они позабыли,

что по улицам бродит ребенок,

что по улицам бродят

миллионы детей

и толпы детей

вырастают на улице.

В этот чае, несомненно, подрастает ребенок.

И я слышу, как бьется сердечко,

вижу глаза — прекраснее сказки;

а он взрослеет, приходит к познанью,

но обломок молнии пересечет его взгляд,

ибо всем наплевать на растущую жизнь,

и любовь затерялась,

как ребенок на улице…

БОЛИВИЯ

РИКАРДО ХАЙМЕС ФРЕЙРЕ [73] Перевод В. Васильева

Дорога лебедей

Волны бурные, вцепившиеся в гривы

табуна ветров, смятеньем обуянных,

в час, когда среди рассыпавшихся молний

в горней кузнице гигантский молот бьет по наковальне.

Волны бурные под клочьями нависших

беспокойных туч, что в сумерках холодных

окровавленные медленно дымятся.

Мутных глаз грядущей ночи потаенные обводы.

Волны бурные, что страсти злых чудовищ

укрывают, шумно двигаясь и пенясь

в час, когда надрывным басом шторм заводит

дикую эпиталаму, величание вселенной.

Волны бурные, чьи ломаные гребни

к берегам далеким судорожно мчатся

и рыданьями глухими нарушают

ледяной, суровой ночи равнодушное молчанье.

Волны бурные, пронзаемые килем

и воителя могучим острым взором,

где Дорога Лебедей в кипящих недрах

тускло светится, встречая грозного Царя Морского.

Смерть героя

Хотя на щите пробитом кровь полыхает, как зарево,

хотя не закончен меча его стремительный взмах,

но мрак необоримый уже проникает в глаза его,

и мужественная песня оборвалась на устах.

На суку двое воронов со взорами ненасытными

расправили сильные крылья, что мертвенно черны,

и ночь встрепенувшихся крыльев глаза, как день, слепит ему,

и к бледному горизонту уносятся вещуны.

Меч

Меч кровавый, меч разбитый…

Конь небесный красной гривой день-деньской метет его,

запылившийся, как идол, высоко в горах забытый,

как поверженное божество.

Вороны

В смертоносном лязге стали и в безумных кликах воинов

слышно карканье и виден круг неспешного полета:

двое неземных посланцев, двое вещих черных воронов

к богу на плечи садятся и нашептывают что-то.

Странствующая Венера

I

За судном легкокрылым

следую наудачу;

слышу, как ветры рыдают в снастях корабельных,

вижу, как чайки садятся на мачту.

Рыбы на киль, со скрежетом режущий волны,

тусклые взоры уставили;

их чешуя от солнца на мелкие части дробится;

белая пена вскипает под черными их хвостами.

Слежу беспокойно,

как скалы скрываются за горизонтом.

Блуждает взор мой

в бескрайнем царстве водном.

II

Странствующая Венера, ты — сладострастия стражница.

Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.

Странствующая Венера…

Он грезил с тобою вместе, быть может.

За белокурой Венерой он быстрый корабль

вел вдоль берегов, седых от туманов и инея.

На бронзу его загара с надеждой взирали

глаза ее серо-синие.

За черной Венерой корабль он вел

вдоль выжженной солнцем пустыни,

и легкие, как теня, эбеновые руки

шею его обхватали.

Странствующая Венера, на берегу его ждешь ты.