Поэзия Латинской Америки - [24]

Все ремесла

участвовали в построении мира,

и многие, многие тысячи лет

загрубелые пальцы трудились

для нашего времени.

Но ни дети, кости которых давно истлели,

ни матери их, потонувшие в реках столетий,

ни отцы, доисторические труженики,

не смогли увидеть тебя,

хотя и предчувствовали твое появление

каждой клеточкой тела.

Легенды не говорят, кем ты была — птицей,

звездой

или цветком,

но лишь повествуют о древних скрижалях,

изъятых, потому что в них рассказывалось о тебе.

Мы, американцы,

проходя там, где некогда высились города

или простирались империи,

шагая среди веков, омываемых двумя океанами,

сквозь ветры, поднимающие тысячелетнюю пыль,

знаем, что миллионы и миллионы мозолистых рук

продолжают строить эту часть мира и не могут жить без тебя

сегодня,

когда на ветви деревьев и на птиц Америки

падает дождь.

Свобода,

мы будем искать тебя уже не в легендах

и не в крови павших братьев,

но когда лохмотья и камни,

эти самые старые свидетели горя Америки,

увидят тебя;

даже если мы растворимся в тысячелетиях,

по тому, что останется от нас в мастерских,

и по честно исписанной нами бумаге,

и по цветам, хранящим память о нашей любви,

они узнают, как мы искали тебя,

они узнают об этом по безмолвию ушедших в могилы,

по всем неустановленным датам и безымянным терзаниям, —

узнают, что вместе с корнями современных народов

ты прорастала как хлеб,

как смиренный хлеб, который питает историю.

Так будет,

ибо не напрасно

столько боли вынесено в прошлом

и столько боли сейчас на земле.

АРМАНДО ТЕХАДА ГОМЕС [72] Перевод Н. Горской

Древний землепашец

Господь, земля была и раньше.

Струились реки,

и льнули к матери-земле, как дети,

и ткали для нее накидку из глины голубой,

и соли ей несли

из глубины планеты;

струились реки, поднимаясь ввысь к ветвям деревьев,

и увлажняя тень, и порождая птиц.

Господь, земля была единой и огромной,

и не было тогда дурных полей и не было хороших.

Была дорога.

Луна на горизонте.

И не было тогда земле конца и края,

и хлеб вдали маячил колоском.

Об этом помнит ветер,

он сеет семена повсюду,

он пальцами воздушными их рассыпает ночью,

и ток его горячий сметает все границы,

освобождая землю от владельцев.

Клянусь, господь,

я видел ночь в полях

во всем величье звездном, в теснине тишины,

и говорю: преступно землю разделять,

ограды ставить на ее груди и продавать частями, —

ведь вся земля принадлежит лишь ночи,

и вселенной, и мотыге пропотевшей,

которую извечная крестьянская усталость движет

да воля землепашца, что тверже заступа стального.

Она принадлежит тому,

кто знает праздник первого ростка,

тому, кто сеет — побратиму солнца,

кто опускает в почву зерна, как святыню,

и ждет, безмолвно, волшебства воды.

Поверь, без этого крутого лба,

без этих грубых рук,

без нескончаемых часов труда, набивших нам мозоли,

не знали бы мы жизни на земле,

не ведали б, как сотворить весну и виноградное вино,

как из леска и глины создать закваску песни.

Поэтому, господь, я вопрошаю: когда наступит день

я час пробьет, чтоб землю расковать,

с кем я пойду,

какую песню мы споем,

цветы какие мы посадим на месте частокола?

Пусть вся Америка услышит мой призыв,

пускай не только ты —

но каждый внемлет:

ведь на истерзанной земле материка

есть жирные землевладельцы,

и уголь проклятый,

и голод, что с агонией на ты,

и рабство олова,

и меди нищета,

и есть пшеница у бесчестных торгашей,

и нефть, — вот-вот померкнет ее весенний черный блеск, —

и апельсины, с ними вместе увозят солнце побережья,

и дети, — не встретив человека на пути,

они шагают в никуда,

идут, улыбку отдавая смерти,

и исчезают средь потерянных и выгнанных из жизни.

Пускай не только мы с тобой —

пусть каждый знает.

Америка! — простая песня у моей гитары —

пою, чтоб землю пробуравить песней

и яростную самбу зажечь в глубоких недрах;

мой пульс, господь, сродни

порывам ветра,

он бьется,

он блуждает

в напеве древнем соков тростника,

чтоб мы, американцы, стали

насыщенным раствором, семьей новорожденной,

и помогли мулатке нашей —

надежде обнищавшей —

оковы снять с родной земля.

Господь, земля была я раньше.

Струились реки,

и солнце понимало их влажное наречье,

и ввысь росли деревья,

и целовали хаос, где зародилась жизнь.

И вот, господь, я вопрошаю:

когда наступит день?!

Первое одиночество

Меня мать сегодня не любила.

Я ходил вокруг, смотрел умильно,

только все впустую — не любила.

Хоть бы взгляд, ну, хоть бы подзатыльник!

На пустырь пойду, умру с досады,

в доме двери посрываю с петель.

В желтой тишине пылает солнце,

жаркий полдень невозможно светел.

Никого — ни сторожа, ни кошки.

Улица пустая да ограды.

Только как же умирать я буду,

если мамы нету рядом?

Ребенок на улице

В этот час, несомненно,

по улицам бродит ребенок.

Такой же, как я, — то есть в нем я вижу себя,

моя детский рассвет, это я продаю

на улице чью-то темную совесть, историю, время —

газеты;

и мне тошно от всех президентов,

от консерваторов, от законников разных,

а я еще только расту, я простодушен,

но детство разменяно на медяки,

едва наскребешь, чтобы штраф уплатить —

огромный, как битком набитый вагон,

а мать в это время ждет-поджидает, —

я говорю про всех бездомных мальчишек, —

и стоит на пороге и нас вопрошает:

что вы сделали с ним,

с детенышем, с кровью от крови моей,

что с ним будет, если по улице бродит ребенок…