Поэзия - [6]

Читаем и размышляем 2.1 [1]

Александр Блок, 1880-1921

                         ***

Петроградское небо мутилось дождем,

     На войну уходил эшелон.

Без конца — взвод за взводом и штык за штыком

     Наполнял за вагоном вагон.

В этом поезде тысячью жизней цвели

     Боль разлуки, тревоги любви,

Сила, юность, надежда… В закатной дали

     Были дымные тучи в крови.

И, садясь, запевали Варяга одни,

     А другие — не в лад — Ермака,

И кричали ура, и шутили они,

     И тихонько крестилась рука.

Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,

     Раскачнувшись, фонарь замигал,

И под черною тучей веселый горнист

     Заиграл к отправленью сигнал.

И военною славой заплакал рожок,

     Наполняя тревогой сердца.

Громыханье колес и охрипший свисток

     Заглушило ура без конца.

Уж последние скрылись во мгле буфера,

     И сошла тишина до утра,

А с дождливых полей все неслось к нам ура,

     В грозном клике звучало: пора!

Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,

     Несмотря на дождливую даль.

Это — ясная, твердая, верная сталь,

     И нужна ли ей наша печаль?

Эта жалость — ее заглушает пожар,

     Гром орудий и топот коней.

Грусть — ее застилает отравленный пар

     С галицийских кровавых полей… [45]

1 сентября 1914

Эдуард Багрицкий, 1895–1934

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

^{Весна еще в намеке}

^{Холодноватых звезд.}

 ^{На явор кривобокий}

^{Взлетает черный дрозд.}

                      ***

Фазан взорвался, как фейерверк.

Дробь вырвала хвою. Он

Пернатой кометой рванулся вниз,

В сумятицу вешних трав.

Эрцгерцог вернулся к себе домой.

Разделся. Выпил вина.

И шелковый сеттер у ног его

Расположился, как сфинкс.

Револьвер, которым он был убит

(Системы не вспомнить мне),

В охотничьей лавке еще лежал

Меж спиннингом и ножом.

Грядущий убийца дремал пока,

Голову положив

На юношески твердый кулак

В коричневых волосках.

………………..

В Одессе каштаны оделись в дым,

И море по вечерам,

Хрипя, поворачивалось на оси,

Подобное колесу.

Мое окно выходило в сад,

И в сумерки, сквозь листву,

Синели газовые рожки

Над вывесками пивных.

И вот на этот шипучий свет,

Гремя миллионом крыл,

Летели скворцы, расшибаясь вдрызг

О стекла и провода.

Весна их гнала из-за черных скал

Бичами морских ветров.

Я вышел…

За мной затворилась дверь…

И ночь, окружив меня

Движением крыльев, цветов и звезд,

Возникла на всех углах.

Еврейские домики я прошел.

Я слышал свирепый храп

Биндюжников, спавших на биндюгах.

И в окнах была видна

Суббота в пурпуровом парике,

Идущая со свечой.

Еврейские домики я прошел.

Я вышел к сиянью рельс.

На трамвайной станции млел фонарь,

Окруженный большой весной.

Мне было только семнадцать лет,

Поэтому эта ночь

Клубилась во мне и дышала мной,

Шагала плечом к плечу.

Я был ее зеркалом, двойником,

Второю вселенной был.

Планеты пронизывали меня

Насквозь, как стакан воды,

И мне казалось, что легкий свет

Сочится из пор, как пот.

Трамвайную станцию я прошел.

За ней невесом, как дым,

Асфальтовый путь улетал, клубясь,

На запад — к морским волнам.

И вдруг я услышал протяжный звук:

Над миром плыла труба,

Изнывая от страсти. И я сказал:

«Вот первые журавли!»

Над пылью, над молодостью моей

Раскатывалась труба,

И звезды шарахались, трепеща,

От взмаха широких крыл.

Еще один крутой поворот —

И море пошло ко мне,

Неся на себе обломки планет

И тени пролетных птиц.

Была такая голубизна,

Такая прозрачность шла,

Что повториться в мире опять

Не может такая ночь.

Она поселилась в каждом кремне

Гнездом голубых лучей;

Она превратила сухой бурьян

В студеные хрустали;

Она постаралась вложить себя

В травинку, в песок, во все —

От самой отдаленной звезды

До бутылки на берегу.

За неводом, у зеленых свай,

Где днем рыбаки сидят,

Я человека увидел вдруг,

Недвижного, как валун.

Он молод был, этот человек,

Он юношей был еще, —

В гимназической шапке с большим гербом,

В тужурке, сшитой на рост.

Я пригляделся:

Мне странен был

Этот человек:

Старчески согнутая спина

И молодое лицо.

Лоб, придавивший собой глаза,

Был не по-детски груб,

И подбородок торчал вперед,

Сработанный из кремня.

Вот тут я понял, что это он

И есть душа тишины,

Что тяжестью погасших звезд

Согнуты плечи его,

Что, сам не сознавая того,

Он совместил в себе

Крик журавлей и цветенье трав

В последнюю ночь весны.

Вот тут я понял:

Погибнет ночь,

И вместе с ней отпадет

Обломок мира, в котором он

Родился, ходил, дышал.

И только пузырик взовьется вверх,

Взовьется и пропадет.

И снова звезда. И вода рябит.

И парус уходит в сон.

Меж тем подымается рассвет.

И вот, грохоча ведром,

Прошел рыболов и, сев на скалу,

Поплавками истыкал гладь.

Меж тем подымается рассвет.

И вот на кривой сосне

Воздел свою флейту черный дрозд,

Встречая цветенье дня.

А нам что делать?

Мы побрели

На станцию, мимо дач…

Уже дребезжал трамвайный звонок

За поворотом рельс,

И бледной немочью млел фонарь,

Не погашенный поутру.

Итак, все кончено! Два пути!

Два пыльных маршрута в даль!

Два разных трамвая в два конца

Должны нас теперь умчать!

Но низенький юноша с грубым лбом

К солнцу поднял глаза

И вымолвил:

«В грозную эту ночь

Вы были вдвоем со мной.

Миру не выдумать никогда Больше таких ночей…

Это последняя… Вот и все! Прощайте!»

И он ушел.

Тогда, растворив в зеркалах рассвет,

Весь в молниях и звонках,

Пылая лаковой желтизной,

Ко мне подлетел трамвай.

Рево́львер вынут из кобуры,

Школяр обойму вложил.