Поэзия - [44]

идентичностью.

Бывает, что этническая идентичность смешивается с другими видами идентичности — например с идентичностью жителей какого-либо большого многонационального государства. Так, поэт Ян Каплинский, живущий в Эстонии и пишущий в основном на эстонском языке, но родившийся и выросший в Советском Союзе задолго до того, как Эстония стала независимым государством, в 2010-е годы написал книгу стихов по-русски. Когда Каплинский обращается к русскому языку, он также пытается разобраться в сложной идентичности жителя многонационального государства, которая во многих случаях может определяться не этнической принадлежностью, а общей для всех жителей этого государства культурой.

Читаем и размышляем 6.5

Владислав Ходасевич, 1886-1939

                       ***

Не матерью, но тульскою крестьянкой

Еленой Кузиной я выкормлен. Она

Свивальники мне грела над лежанкой,

Крестила на ночь от дурного сна.

Она не знала сказок и не пела,

Зато всегда хранила для меня

В заветном сундуке, обитом жестью белой

То пряник вяземский, то мятного коня.

Она меня молитвам не учила,

Но отдала мне безраздельно все:

И материнство горькое свое,

И просто все, что дорого ей было.

Лишь раз, когда упал я из окна,

Но встал живой (как помню этот день я!),

Грошовую свечу за чудное спасенье

У Иверской поставила она.

И вот, Россия, «громкая держава»,

Ее сосцы губами теребя,

Я высосал мучительное право

Тебя любить и проклинать тебя.

В том честном подвиге, в том счастье песнопений,

Которому служу я в каждый миг,

Учитель мой — твой чудотворный гений,

И поприще — волшебный твой язык.

И пред твоими слабыми сынами

Еще порой гордиться я могу,

Что сей язык, завещанный веками,

Любовней и ревнивей берегу…

Года бегут. Грядущего не надо,

Минувшее в душе пережжено,

Но тайная жива еще отрада,

Что есть и мне прибежище одно:

Там, где на сердце, съеденном червями,

2 Любовь ко мне нетленно затая,

Спит рядом с царскими, ходынскими гостями

Елена Кузина, кормилица моя.    [332]

12 февраля 1917, 2 марта 1922

Сергей Завьялов, 1958

Из цикла

«БЕРЕСТЯНЫЕ ГРАМОТЫ МОРДВЫ-ЭРЗИ

И МОРДВЫ-МОКШИ»

ПАЗМОРО. ЗАКЛИНАНИЕ ПАДАЮЩИХ ХЛОПЬЕВ СНЕГА

                  ***

тон марят — ты слышишь

         как они касаются

              век твоих

          ладоней твоих

                как они падают

на горячие губы наших прошлых любовей

          под ноги нашим детям

на которых глядеть невозможно без слез

   тон марят — ты слышишь

         как они остаются

   на дворах нашего детства

   на могилах наших родных

         на умершей траве

на полынье реки незамерзшей

   никакие слова не сравнятся

   с их молчаливым упорством

          с их убежденным

   с их неотвратимым паденьем

         но сквозь эту липкую смерть

сквозь чавканье крови в сердечных сосудах

                 за тысячу верст

         тон марят — ты слышишь

А телине телине телесь ульнесь якшанзо

А зима зима зима эта была холодная   [133]

Шамшад Абдуллаев, 1957

               Две картины

Молитвенный коврик под иудиным деревом,

но мы читали вслух в дальней комнате.

Мантуанская песнь по радио, намаз

и человек, продающий конину,

мешались в окне часами.

Короткий порез в дувале —

как вынянченный степью волчий прищур,

в безжильный, бурый нимб извивался между

водой в цементной канаве

и затравевшей кулисой покамест столетнего дома.

Прежний, ты сидишь на корточках,

словно ищешь внизу в сентябрьской жаре мертвую

                                                               пчелу —

в том месте, где курились проблески едкой музыки, теперь

неслышной. Вблизи что-то мельчало каверзней пустоты,

здесь, и прочь — в глинобитный чекан:

привесок к монохромной персти в старом квартале.

Он больше не читал в дальней комнате,

Фосколо о смерти, но мял

женские пальцы, которые без пробной вялости вошли

                                                      в его руку,

будто в собственный чехол, и только ногти

меньше ноздрей из логова шарили воздух,

готовясь, что ли, бить щелчками в красный бубен

против суннитского зноя. Можно вспомнить:

отец, даже он замыкался порой, жизнелюбец,

                                                       перед пропастью

в красивом кабинете, вылаканный весь обыденной тьмой,

а сын думал, какая мудрость, сующая нам безверие

                                                       в серый путь.

Время. Теплый чай в длинной столовой.

Дым, не крошась, лепит мужскую фигуру

                                        на раскаленной дороге. [1]

Екатерина Соколова, 1983

верхневычегодец каждый пьет из своего ковша

нижневычегодец эту рыбу возьмет, а эту отпустит

вишерец смотрит на гостя прямо

вымич зовет его ласковым именем

кысатей кисонька, тыок озерко

ижемец ест спокойно, по сторонам не оглядываясь

твоими дровами он топит печь

печорец любит в лес подниматься рано

любит тепло машет руками как лэбач

прилузец ставит низкий сруб без окон, поет ненавязчиво

сысолец сидит на воздухе, голосом не своим говорит

в лесу осторожен

удорец светел лицом, ходит тихо

камень у удорца мыня

Георгий Адамович, 1892-1972

                        ***

Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный,

                                                            когда? —

Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,