Поэзия - [38]

, от лица которого почти всегда говорили поэты этого поколения, а их поэтическое я воспринималось на фоне этого мы.

Читаем и размышляем 6.2

Николай Гумилев, 1886-1921

                 Память

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши

Жизнь ведешь, как под уздцы коня,

Ты расскажешь мне о тех, что раньше

В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,

Полюбивший только сумрак рощ,

Лист опавший, колдовской ребенок,

Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака —

Вот кого он взял себе в друзья.

Память, память, ты не сыщешь знака,

Не уверишь мир, что то был я.

И второй… Любил он ветер с юга,

В каждом шуме слышал звоны лир,

Говорил, что жизнь — его подруга,

Коврик под его ногами — мир.

Он совсем не нравится мне, это

Он хотел стать богом и царем,

Он повесил вывеску поэта

Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,

Мореплавателя и стрелка.

Ах, ему так звонко пели воды

И завидовали облака.

Высока была его палатка,

Мулы были резвы и сильны,

Как вино, впивал он воздух сладкий

Белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,

Тот ли это или кто другой

Променял веселую свободу

На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но святой Георгий тронул дважды

Пулею нетронутую грудь.

Я — угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле.

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный —

И прольется с неба страшный свет.

Это Млечный Путь расцвел нежданно

Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,

Путник, скрыв лицо; но все пойму,

Видя льва, стремящегося следом,

И орла, летящего к нему.

Крикну я… но разве кто поможет,

Чтоб моя душа не умерла?

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души, не тела. [101]

1921

Геннадий Каневский, 1965

                   [TERE]

земляные валы, поросшие клевером.

река и санаторий с непроизносимыми именами.

здесь я впервые услышал джаз и рок-н-ролл,

удвоенные гласные, взбитые сливки,

флюгера, вечер опального поэта в местной школе,

толстый московский журнал, выданный на один день

                                              и прочитанный залпом,

глянцевый финский журнал, выданный на одну ночь

                                   и просмотренный под подушкой

пластинку silver convention (кто еще помнит такую группу),

                              выданную на одно прослушивание,

ладонь соседской девочки, выданную на одно

                                                               прикосновенье.

(ну не старость ли — так впадать в детство.)

это был город на выданье,

город-невеста для приезжего жениха.

в последнее время

оттуда доносятся странные позывные.

небо в той стороне светлее,

звуки моложе,

запахи сосновей,

лимонад имбирней.

и даже братья N.,

тридцать лет без посадки летавшие над городом

на своем фанерном биплане

(горожане давно привыкли к жужжанию в небе,

и уже пару лет местные путеводители

перестали писать об этом

как о чуде света),

так вот,

даже братья N.,

по слухам,

собираются

приземлиться. [151]

Петр Вяземский, 1792-1878

                              ***

Жизнь наша в старости — изношенный халат:

И совестно носить его, и жаль оставить;

Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;

Нельзя нас починить и заново исправить.

Как мы состарились, состарился и он;

В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,

Чернилами он весь расписан, окроплен,

Но эти пятна нам узоров всех дороже;

В них отпрыски пера, которому во дни

Мы светлой радости иль облачной печали

Свои все помыслы, все таинства свои,

Всю исповедь, всю быль свою передавали.

На жизни также есть минувшего следы:

Записаны на ней и жалобы, и пени,

И на нее легла тень скорби и беды,

Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв, нам родной,

Сердечной памятью еще живет в утрате,

И утро свежее, и полдня блеск и зной

Припоминаем мы и при дневном закате.

Еще люблю подчас жизнь старую свою

С ее ущербами и грустным поворотом,

И, как боец свой плащ, простреленный в бою,

Я холю свой халат с любовью и почетом. [68]

София Парнок, 1885-1933

              ***

Прекрасная пора была!

Мне шел двадцатый год.

Алмазною параболой

Взвивался водомет.

Пушок валился с тополя,

И с самого утра

Вокруг фонтана топала

В аллее детвора,

И мир был необъятнее,

И небо голубей,

И в небо голубятники

Пускали голубей…

И жизнь не больше весила,

Чем тополевый пух, —

И страшно так и весело

Захватывало дух! [240]

4 октября 1927

Инна Лиснянская, 1928-2014

               В ванной комнате

Я курю фимиам, а он пенится словно шампунь,

Я купаю тебя в моей глубокой любви.

Я седа, как в июне луна, ты седой, как лунь,

Но о смерти не смей! Не смей умирать, живи!

Ты глядишь сквозь меня, как сквозь воду владыка морей,

Говоришь, как ветер, дыханьем глубин сквозя:

Кто не помнит о гибели, тот и помрет скорей,

Без раздумий о смерти понять и жизни нельзя.

Иноземный взбиваю шампунь и смеюсь в ответ:

Ты, мой милый, как вечнозеленое море, стар…

На змею батареи махровый халат надет,