Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки - [9]
Нелегко писать о своих скромных впечатлениях после таких знаменитых путешественников, как Црнянски, Бегович, да и Винавер>[67], да еще о таком известном и неоднократно описанном городе, как Вена. Особенно последние итальянские письма Милана Беговича были такими роскошными, просто тициановскими, что я, в силу своей природной стыдливости, просто не знаю, с чего начать свои недостойные заметки. Без красок, без палитры, без любовных похождений, без исторической ретроспективы от Ренессанса до барокко.
Прежде всего, в Вене дело обстоит так, что здесь не выходит ни одна литературная газета. В десяти книжных лавках на Ринге я спрашивал немецкие художественные журналы, и ни в одной из них этого товара не оказалось. Одно из самых плачевных ощущений, которое может быть у человека, занимающегося литературой (что-то вроде малопочтенной кожной болезни), — это констатация факта, что искусство — такой же товар, как галстуки, стекло или женское тело. Люди торгуют книгами так же, как билетами на концерт, картинами и прочими предметами роскоши буржуазного общества. Макс Рейнхардт>[68] в своем театре, созданном для спекулянтов, разбогатевших на военных подрядах, разыгрывает на сцене живые картинки в духе умилительных английских открыток, как, например, спектакль по Полю Рейналю>[69] «Властелин сердца». В кафе (или ресторане), рядом с театром, тот же Макс Рейнхардт предлагает негритянский джаз-банд, пока идет спектакль в этом немыслимом, обтянутом красным штофным дамастом йозефштадском театре>[70].
Я не знаю, тот ли это самый «Властелин сердца», который шел у нас, но сердцем чувствую, что наш спектакль, скорее всего, был ничуть не лучше. Красный камин в сумерках, библиотека, дома в розовом освещении, снова сумерки, но зеленые, разговор о любви. Треугольник. Великолепно. Единственная цель этой торговой операции состоит в том, что Меди Кристиане играет в туалетах, выполненных по эскизам господ Шпицера и Пенижека компании Рейнер, меха от Кляйна компании Франкль, туфли от Елинека и жемчуг фирмы «Королева жемчуга». Господ актеров одела фирма Ф. Хумхла.
В этом городе, где Конрад Фейдт>[71] умирает на экране под бетховенскую увертюру «Эгмонт», где люди проявляют гораздо больше интереса к футбольным состязаниям, чем к исходу выборов в Германии, в этом императорском городе множество инвалидов просят милостыню на улицах. В самом деле! Ведь не мы, антимилитаристы, выдумали войну, чтобы написать несколько новелл и выдвинуть политические требования! Война в самом деле была! Война произошла совершенно независимо от моих новелл на военные темы, которые госпожа Нина Вавра>[72] называет идиотскими. И в то время как на бульварах можно прочитать таблички, предупреждающие о том, что во время гололедицы не стоит гулять по тропинкам, если они не посыпаны золой (какая галантность и самаритянская предупредительность со стороны властей), по улицам во множестве ползают безногие инвалиды с посиневшими лицами, с непокрытыми головами, и выпрашивают у прохожих банкноту в сто крон, что соответствует примерно десяти динарам. И если бы один из них не напомнил мне Христа с картины Джотто>[73], если бы он не дрожал так, прислонившись к огромной черной вывеске какого-то банка, по которой скользили лучи рекламы, крутившейся фейерверком на другой стороне улицы, — если бы этот сломленный, больной человек не был похож на Иисуса, снятого с креста — черная бородка его тряслась, от холода и нервного напряжения тряслись и челюсти, — другими словами, если бы этот мужчина с дивной головой не напомнил сюжет Голгофы, — и мне бы не пришло в голову, что я стал свидетелем чудовищного, страшного, непростительного скандального эпизода. Я тоже прошел бы мимо него, как вся эта черная, безликая, мрачная толпа, не вспомнив, что была война и что этот мужчина не виноват в том, что он оказался поверженным, на улице.
Зачем только тысячи и тысячи лет проповедуется христианская обязанность любить ближнего своего, как самого себя. Я ждал более одиннадцати минут, пока какая-то дама обозначила, что она готова остановиться и уделить от щедрот своих. Но она только поковырялась в своей сумочке и прошла мимо, так и не остановившись. Иссиня-черное, печальное лицо с выражением собачьей преданности было обращено к этой госпоже, которая, возможно, подала бы инвалиду сумму, равную десяти динарам. Да, да, это было то, что в романтическом и совершенно автономном искусстве называется веризмом и что наши господа эстеты вроде Визнера-Ливадича и Касиянски>[74] отважно отрицают в принципе, ибо это — шокинг, разрушение «высокой эстетики, которая сама себе цель».
Если бывший «императорский и королевский» ополченец родом из Загорья, такой холоп, как, например, я, приезжает в Вену, то куда он торопится прежде всего, как не в Бург, чтобы посетить императорский дворец. Крпан, герой Левстика>[75], представлял себе дворец императора как двухэтажное здание с дверями из чистого золота, на крыше которого восседает огромный черный орел о двух головах, охраняющий этот светлейший лотарингский дом
