Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки - [79]

Из какого-то открытого окна слышались аккорды фортепиано. Рядом дама болезненного вида, с землистым цветом лица и завязанной головой, поливала пеларгонии на подоконнике, и вода из цветочного горшочка капала на мостовую. На низенькой двухэтажной колокольне, аляповато покрашенной голубой краской, стояла толстая русская крестьянская девка с прилизанными соломенными волосами, в красном платке; огромная, головастая, она однообразными движениями била в колокол: бам, бам, бам! В окошке сапожника, среди инструментов, обрезков кожи, баночек с клеем и крахмалом, потягивалась со сна и вылизывала шерстку на лапках полосатая кошка. В витрине старинной провинциального вида аптеки выставленные рядом с пилюлями от глистов и красными и зелеными стеклянными шариками гипсовые Эскулап и Ленин, белые, но покрытые пылью, печально взирали на происходящее через огромное блестящее стекло, отделявшее их и от утреннего колокольного звона, и от ветра, и от собачьего лая. Застекленное пространство аптечной витрины, обклеенное красной бумагой и гирляндами, имело вид запущенный и жалкий.

В то утро в Москву ворвалась весна, шумная, смешливая, как радостные удары металлических дисков праздничного оркестра. Все широкие бульвары и центральные улицы были залиты лучами солнечного света и тепла. Во дворах неоштукатуренных красных кирпичных небоскребов, в темных дворах-колодцах с высокими мрачными обледенелыми стенами — везде рубили топорами смерзшийся снег и грузили его на телеги. Огромные толстые льдины трещали под ударами топоров, в то время как вдалеке оттуда, на Страстной площади, в воздух взлетали красные воздушные шары, женщины с младенцами в колясках прогуливались мимо памятников, было множество прохожих, кошек, лошадей — все это шевелилось, бурлило, сверкало в радостном возбуждении. На площади Смоленского рынка сверкали никелированные самовары, толпились простоволосые бабы в пестрых юбках, покупавшие муку, иголки, папиросы, шнурки для ботинок и мясо; сапожники ставили подковки на сапоги прохожим прямо на ходу, мясные лавки были завалены красными кусками говядины, и тут же трое слепых распевали частушки под гармонику. Среди белых пирамидок киевских яиц, бочонков с вологодским маслом, ощипанных рябчиков (так называются птички, что водятся в северных лесах), крупной волжской рыбы, в пестром нагромождении сала и солонины, мимоз, первых веточек весенней вербы и пачек папирос слышалось пение глиняной свирели и звуки арфы.

Мягкое, застланное серо-голубой дымкой, утреннее апрельское солнце, подобно музыкальному лейтмотиву, всеохватывающему, мудрому и глубокому, изливалось и на асфальт тротуаров, и на лики закопченных икон, и на влажные мордочки веселых щенков, с радостным лаем носившихся по улице. Солнце пробивалось через озябшие руки прохожих, оно поднимало температуру пуха в пробивающихся почках, оно согревало массивные стальные ампирные украшения на зданиях боярских времен со всеми их меандрами, царскими фасциями и неровными розетками; дверные ручки, монеты и все прочие предметы, вчера еще такие холодные при прикосновении к ним, теперь согрелись в лучах солнца и даже казались мягче, чем накануне. С реки тянуло дегтем от свежепросмоленных лодок и барж, покачивавшихся на воде. Громыхали военные грузовики, нагруженные досками и юфтью, у запертых дверей храма молились на коленях старушки; облака, плывущие по аквамарину неба, открытые двери домов, из которых доносился стук молотка жестянщика, беспокойные контуры церковных зданий, красные флаги, трепещущие на восточном ветру, стаи перелетных птиц, тянувшиеся треугольником высоко над городом, крики детей, журчание серых, мутных и грязных вешних вод под солнечными лучами — гул этого хора все ширился и нарастал.

Восточный ветер добирался сквозь синие леса, через вспаханные нивы до телефонных проводов на улицах, наполняя их гулом. Ветер развевал красные флаги, надувал, как паруса, китайские рекламы, натянутые поперек улиц, трепал алые косынки юных «Красных шапочек» — якобинок, задирал юбки, ерошил волосы, звенел громоотводами и антеннами, гнал по ясному небу массы белых облачков и размахивал ими, как белыми платочками. Под напором ветра гремели жестяные вывески и флюгеры, стаи воробьев начинали отчаянно чирикать, дети поднимали крик, а листы бумаги срывались со своих мест и кружились над пыльными серыми мостовыми. Это всеобщее движение становилось все более стремительным и неудержимым. Оно захватывало и новенький, сверкающий лаком красный трамвай с пропагандистскими лозунгами, и покрашенные красно-желто-зеленой краской пряничные домики на крепостных стенах, и аэропланы в воздухе, и извозчиков в зеленых татарских кафтанах, и трубы и сирены заводов, и вокзалы.

Пахло душистыми крымскими яблоками, из кондитерской на первом этаже доносился теплый аромат шоколада, и он смешивался с приторным запахом автомобильного бензина, дегтя и свежей черной смолы, дымившейся под руками укладчиков асфальта. Над Кремлем сверкала колокольня Ивана Великого; на Смоленском рынке в духе скотоводческой идиллии позванивали колокольчики бесконечных возов с сеном: дин-динь-динь; солнце золотило шестерку бронзовых коней на Триумфальной арке в конце Тверской; во всех больницах открыли окна, и больные в полосатых пижамах грелись на солнышке и вдыхали весенний воздух. А вот рыжебородый босяк в грязных обмотках объясняет сапожных дел мастеру, как надо забивать гвоздь в его ботинок, и всячески выказывает недовольство его работой. Сапожник перебирает указательным пальцем содержимое мешочка с подковками и, набрав в рот целую горсть гвоздей, что-то мычит вполголоса и копается в своей драной замасленной сумке. Слепой нищий с папиросой в зубах стоит на коленях в грязи, кланяется прохожим и требует от граждан, чтобы они проявили доброту и сжалились над его горестной долей. А вот беременная крестьянка запустила не только указательный, но и большой палец правой руки в говяжий окорок, а в левой руке у нее большущий кусок хлеба, намазанный слоем икры в палец толщиной. Не переставая жевать, она что-то втолковывает подручному мясника с еврейским профилем. Булочки, хлеб, горячие пироги, тыквенные семечки, шоколад, икра, кипящие самовары — все это тает на солнце, как последние ошметки снега в канавах, и колышется в окружении мешков с мукой, слепцов, фотографов, продавцов книг, создавая ощущение разгула крестьянской стихии, пугачевщины, чего-то примитивного и основательного.