Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки - [74]

* * *

Впоследствии мне стали известны из абсолютно надежных источников некоторые факты относительно адмирала Сергея Михайловича Врубеля. Первое: при подавлении матросских бунтов 1905–1906 годов в Одессе он выдвинулся как один из самых жестоких палачей, и это стало краеугольным камнем его карьеры. Второе: в пятнадцатом году он приказал расстрелять на своем корабле троих матросов из взбунтовавшейся команды. От смертного приговора революционного суда его спасли только поступившие доказательства, что это было сделано по приказу свыше. Третье: Сергей Михайлович Врубель никогда не был женат. Отсюда вытекает четвертое: история с убийством его жены, курляндской баронессы, вымышлена от начала до конца. И, наконец, пятое и самое главное. В качестве агента ГПУ он составил обо мне донесение своему начальству. Он, мол, тщательно расспросил меня о моем отношении к русской эмиграции и о моих впечатлениях от России. И что к эмиграции я отношусь отрицательно, а о положении в России сужу критически, но в основном положительно.

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Дней за восемь до Пасхи в русских церквях уже начинает чувствоваться оживление. С древних кованых дверей снимают висячие замки, вытирают пыль с массивных золотых подсвечников, метлы скребут византийскую мозаику, и по пустынным помещениям храмов разносится грохот передвигаемых скамеек. Церковный театр готовится к большому воскресному спектаклю.

Да и в частных квартирах тоже начинаются нервозные приготовления, как перед приходом гостей. Пекут пасхальные куличи и пироги, месят пасху из творога с медом, скоблят полы, выколачивают ковры, всюду воцаряется кисловато-влажный аромат чистоты и приличной бедности. В эти торжественные дни перед Пасхой впервые открываются окна, всю зиму простоявшие с закрытыми двойными рамами, залепленными замазкой, в то время как проветривали только через форточку — маленькое квадратное окошко в миниатюре. Тяжкие запахи юфти, ухи, паркетной мастики, мокрых калош и резины, непроветренных шкафов, полутемных коридоров и накопившейся за зиму пыли — все эти ароматы человеческих жилищ теперь впервые вырываются наружу через только что открытые окна, вызывающие ледяной сквозняк. Люди радуются приходу солнца и весны, дышат полной грудью, к их голосам примешиваются радостные вопли детей, получивших игрушки; на улицах, в квартирах и в церквях — везде слышится возбужденный предпасхальный гул.

Московские церкви красивы неяркой красотой, похожей на тихие сентиментальные песни старых, давно умерших времен. Это были времена страданий, хаоса и зла; люди тогда зажигали в темных помещениях лампады в окружении душистых облаков ладана, они били себя руками в грудь и падали коленями на каменный пол под музыку колоколов и пение невидимых певцов. Театральность церковного византийского, царственного церемониала воздействует на человека, впервые предающегося этой магии православия так же, как действуют все премьеры: тут и занавес, и золотые кулисы, и утонченный полусвет; все это исполнено завораживающей декадентской прелести, как обряд Святого Грааля в «Парсифале».

В готическом соборе всегда есть что-то от Грюнвальда. Там Бог есть схоластическая тайна, исполненная мистерии Голгофы и пессимизма при виде мук Христовых, когда он возопил с креста: «Отче, Отче мой, почему ты меня оставил?». Во времена Ренессанса Бог есть надгробная плита какого-нибудь герцога, украшенная короной и шлемами с геральдическим плюмажем. Бог Ренессанса представляет красивую картинку! Парча Чинквиченто, мраморные статуи. В русских же церквях Бог — это золотой царский иконостас, звон колоколов на две октавы и славянский распев, исторгаемый словно из самой утробы инструментов и разносящийся по всему кораблю церкви. Широко расставленные руки святых и великих князей, одетых в стихари, мерцание паникадил и роскошь мрачных переливов света и тени углубляют воздействие православного инструментария.

Русские церкви и боги умирают; православный Олимп проживает тяжкие сумерки перед концом; и как угасающий свет дает багряные вспышки, а осень проявляется в интенсивных красках, так и русские церкви светятся и фосфоресцируют особенной печальной роскошью.

На серовато-желтом, теплом фоне весенних красок и грязно-коричневой мостовой с подтаявшим снегом стены кажутся замусоленными и немытыми по контрасту с дневным светом, в то время как светло-голубой, аквамариновый, отмытый дождями и разведенный водой цвет церковных строений излучает немудрящую интонацию натянутого полотна, на котором горят жаркими красками пластичные очертания странной, неестественной, восточной архитектуры. Пятна угасших церковных фресок с изображениями святых и царей в коронах и при полном облачении разливаются по бледным столетним стенам церквей, подобно краскам, разлитым по палитре. Пусть это не прозвучит нарочитой игрой слов, но их цвета пылают, как виноградные грозди, и золотятся, подобно нимбам, в сверхъестественых отблесках металлических пластин.

Старинные, индийские входы в двухэтажные московские церкви со стертыми столетними ступенями, массивные кованые решетки на их оконцах, арки из красного кирпича, стены, окрашенные кармином или сепией, смешанный запах подземелья, копоти и ладана — все это отдает гнилью склепа и завораживает, как любое умершее и уже не существующее прошлое, сегодня еще принадлежащее истории культуры, а завтра могущее исчезнуть навсегда.