Поездка в Пемполь - [4]

Целую неделю, дав полную волю своему разыгравшемуся воображению, я могу свободно перевоплощаться. Не существовать реально. Не подвергать свои мечты опасности попыткой их осуществить. Но я ведь уже не в том возрасте, когда бродяжничают, ни о чем не задумываясь. В крайнем случае я могу бросить мужа, переменить работу и город и благородно оставить ребенка при себе. Но для чего? Я наизусть знаю свои возможности, своего ребенка, свой страх перед неизвестностью. Мне недостает мужества, но щепетильности в избытке. Я до такой степени неотделима от своей жизни и любви, что они душат меня.

Прежде всего любовь к сыну. Он оправдание всему. И он же связал меня по рукам и ногам. Он протянул невидимую нить от меня в мир взрослых. От него я завишу с самого его зачатия, а он лишь обыкновенный мальчуган, каких в мире миллионы. Он переполняет меня чувством ответственности, забирает все свободное время. Я его мать на всю жизнь, а его ждут многие другие любови. В лучшем случае мы сумеем понимать и уважать друг друга. Но немыслимая тирания безграничной близости останется навсегда. Мой сын красив — беленький, веселый, ловкий. «Мама! Мама!» Не могу не взволноваться. Его призыв адресован мне, и никому другому. Согласна, малыш, я и вправду твоя мать.

Я навсегда на двадцать четыре года старше его, опытнее в первой любви и первых драмах. Хронологическое развитие наших ролей навсегда запрограммировано. Он живет. Я не смогу стать ни его женой, ни дочерью. Мое отторгшееся от меня дитя будет переживать свои собственные оргазмы.

Фатальная история поколений. Я, сама чья-то дочь, повторяю ошибку. Я согласна умереть, произведя в свою очередь потомство. Следую по циклам от младенчества к материнству: дочь, жена, мать, потом покойница. Мой сынишка — будущее, которое мне не принадлежит. Те, кто говорит: «Мои дети для меня все», пугают меня. Я не хочу материнства, отдающего горечью. Хочу любви и взаимопонимания для каждого из нас в своей собственной жизни.

Ведь сын не выбирал меня. Его отец, пусть в самой малой степени, предпочел меня другим. И я хотела бы, чтобы каждый день он заново выбирал именно меня. А я все время около него — необходимая, близкая. Чувствую себя нелепой: не даю удовлетворения и в то же время занимаю слишком много места. Между нами столько неизбежного! Мы из одной семьи, вроде брат и сестра и чуть-чуть кровосмесители. Мы чересчур похожи, и наши дни одинаковы. Воскресенье и то у нас украл завод.

Он говорит: «Не люблю воскресений». Воскресенье — канун понедельника, оно уже носит траур по предстоящей неделе. Вы еще не стряхнули усталости, часы бегут слишком быстро, не решаешься ни за что приняться и кончаешь скукой. Мне так хотелось бы любить воскресное утро, когда молчит будильник, и полдень, когда можно себе позволить взглянуть на небо. Мы могли бы чем-нибудь развлечься: выдувать стекло, исследовать центр Земли или путешествовать на воздушном шаре.

Но все напрасно, и по воскресеньям не размечтаешься. Мои воскресенья так неинтересны. Ощущаю себя одинокой. Подхожу к нему — хочу дотронуться, поцеловать, что-то сказать. Он отворачивается, а я все равно целую. Но настроение уже испорчено. Я стараюсь не смотреть на человека, который в ожидании понедельника коротает время за полицейским романом, и подавляю в себе желание крушить все вокруг и плакать, плакать. Я ленивая, капризная кошка, у которой лишь дурь на уме. Голова моя набита черт те чем. А ведь я тоже работаю на заводе и в классовой борьбе участвую, состою в комитете профсоюза, у меня много товарок и пристойных тем для разговоров. Вот только соблазнять меня теперь вроде бы ни к чему, да и я не тщусь покорять — хоть одной заботой, да меньше. «Перестань жаловаться, Маривон, я тебя просто не понимаю. Пойдем-ка лучше в постель, а завтра пятница — все пойдет легче». Да, по пятницам у всех поднимается настроение, зато каждое воскресенье — обманутые надежды.

В воскресные вечера никто не занимается любовью. Уже чувствуют себя на заводе. Комок в горле. Боятся шелохнуться. Ускорить бег времени. Но ничто не поможет — утром в понедельник обязательно зазвонит будильник. Иногда от отчаяния целуются.

Заводская сирена звучит ровно в восемь. Я на своем рабочем месте, инструменты разложены, детали вот-вот начнут двигаться. Ждать больше нечего. Страдание изжито. Я должна вкалывать, а не думать. Чувствую жалкое удовлетворение. Ничто меня уже не отвлечет. Он в другом цехе тоже принялся за свою работу. Мы можем молчать.

Иногда мне хочется ошеломить его какой-нибудь чудовищной выдумкой. Сказать: «По дороге на рынок я прошла мимо туристского агентства, а там как раз записывали на круиз по Эгейскому морю, и я заказала два места для нас с тобой. Да, уверяю тебя, это правда, я дала аванс. Ты доволен?» Нет, он не любит путешествовать, не понимает, к чему это. Или объявить: «Дорогой, я должна признаться тебе в чем-то очень важном. Помнишь того журналиста, который брал у меня интервью во время забастовки, его зовут Жан Франсуа, такой симпатяга. Мы с ним опять встретились… Пошли в ресторан, поговорили и кончили постелью».