Поездка в Новгород-Северский - [49]

А в комнате начиналась жизнь еще одного, выходного, дня.

— Встаем, что ли? — хриплым после сна голосом сказал лежащий возле второго окна Сом.

— Оно надо бы, — лениво протянул Толяна со своей кровати, которая стояла у той, противоположной стены рядом с кроватью Сомова.

Заскрипели пружинными сетками, заворочались и остальные: Николай, ближайший его сосед, и Эдик Хорошун в том, противоположном углу — наискось через комнату. Всего пять человек; у одной стены спало двое, и гардероб у двери стоял, у другой — трое; между окнами стоял стол, да еще стулья, — возле каждого по тумбочке — вот и вся двадцатая комната.

— Так встаем или дальше спим? — снова спросил, обращаясь ко всем сразу, Сом, затем заворочался, заскрипел кроватью, чиркнул спичкой. И — дымом сигаретным потянуло.

Почувствовав этот дым, заворочались сильнее. В это время в коридоре хлопнула дверь, и где-то в самом конце его заговорили, неясный говор этот тут же как будто ветром унесло, напоследок усилив: наверно, завернули в умывальник. Но нет, говор стал гулче, значит, на кухню ушли, там говорят. Еще одна дверь, на этот раз с силой, хлопнула, кто-то вырвался из комнаты и, захлебываясь смехом, побежал по коридору. Тут же за ним погнался другой, мимо их дверей протопал так, что пол задрожал.

— О, Боцман уже жирует, — сказал Сом, прислушиваясь к звукам коридора.

Но Климов тут же понял, что это не Боцман, а Леха Ус из шестнадцатой комнаты; он сейчас даже но звукам все видел, ибо все воспринимал остро, обнаженными от горя чувствами.

— Двадцатая — спите? — застучал ладонью в дверь Кондратюк, что жил в соседней комнате и дружил с ними.

— Спи-эм, — нарочито проблеял сдавленным голосом Толяна и зашлепал тапочками по линолеуму — пошел открывать. Крутнул ключом и тут же побежал обратно, плюхнулся в теплую постель.

— Здравствуйте, товарищи! — по-солдатски приветствовал всех Кондратюк.

— Угу, — подтвердил Сом.

— Не слышу ответа-а! — снова командирским голосом проговорил Кондратюк.

— Здоров, чернобров, — сказал Хорошун и потряс свои брюки, что лежали на тумбочке, определяя, есть ли в карманах спички.

— Разрешите сигаретку, — уже сбавил тон Кондратюк.

— Последняя, Дим, — ответил ему Хорошун. — У Сома.

— О-о, Костя, разбогател… — протянул Кондратюк, — дорогие стал курить.

— Других не было, — ответил Сомов.

— Ну вот так, ели-пали, — с удовольствием затягиваясь дымом, произнес Кондратюк и, подойдя к его кровати, с удивлением сказал: — А Серега что — спит?

— Да он вчера загулял, — ответил Хорошун, — ночью пришел, все мы уже спали.

Климов невольно слышал этот разговор, закрыв глаза и отвернувшись к стене, и удивился тому, что он здесь. Никогда он не удивлялся этому, считал все, что происходило в его жизни, закономерным, но о том, что законы своей жизни создавал он сам, он не думал. И вот только теперь он почувствовал, что нельзя ему так жить. Между тем парни искали выходной, то есть определяли, что будут делать, то ли в карты играть, то ли в женское общежитие идти или, может быть, в кино. Он и сам обычно тоже занимался этим, перебирал вместе с другими скудные варианты выходного дня, а в это время… дома умирала бабушка. Опять подумав об этом, он сжался, уткнулся в прохладную щель между стеной, оклеенной желтыми какими-то обоями, и выступающим из-под полосатого матраца железным уголком кровати. Ему хотелось свернуться под одеялом, стать маленьким, чтобы, как верилось в детстве, беда не заметила его и ушла.

— А вообще, долго вы будете валяться?! — возмутился Кондратюк. — Будешь вставать, Серега?

— Пощекочи ему пятки, — предложил Толяна.

— Да хватит вам, — сказал Николай, — пусть поспит. О, уже девять! Давайте побыстрей, парни, собираться, Люська сказала, что они будут ждать до одиннадцати.

— Так, ели-пали, чего ж ты… — и Кондратюк заторопился, пошлепал в свою комнату.

Все начали вставать, собираться в женское общежитие. Кто-то включил приемник, старый громоздкий приемник, что стоял на столе, придвинутый вплотную к стене. Умывались, застилали постели…

— А ты и в самом деле не пойдешь с нами, Серега? — спросил Николай, понимая, что он не спит.

— Нет, — глухо ответил он.

Вскоре все ушли, оставив приемник включенным. Климов лег на спину, смотрел в белый потолок. Потом обвел взглядом всю комнату. Каким образом он тут оказался, зачем?

Он ничего не мог понять, что-то нашло на него, накатилось, и как будто некий провал в памяти возник, куда рухнули шесть лет его жизни…

Когда он умылся и постель прикрыл одеялом, в комнату вошел Иван Шорохов. Как-то, зимой, они случайно разговорились на кухне, и оказалось, что оба с одного района; с тех пор они и сошлись, хотя Иван был старше, жил здесь уже пять лет, по вечерам учился в институте, так что встречались они не часто.

— Ты не завтракал? — спросил Иван.

— Нет, но… — Климов замялся, — я не хочу.

— А что ты будешь делать? Пойдем, пройдемся в кафе…

— Нет, Иван, не пойду я.

— Ну, как твои дела? — спросил Иван. — Как дома? Мать мне прислала письмо, яблок, пишет, много в этом году. А что твои старики пишут?

В это время дверь приоткрылась, и в щель всунул лысую голову Фатеев, известный более по прозвищу «Крюк». Крутнул головой туда-сюда, пошарил взглядом по комнате и тут же распахнул дверь и резко вошел. Ему было за тридцать, худой, невысокого роста, почти всегда небритый и, казалось, даже на ночь не снимающий свой залоснившийся, помятый костюмчик, когда-то темно-синий, а теперь уже неопределенного цвета, он был одним из старожилов общежития, и хотя часто ходил пьяным, но драк не затевал.