Поездка в Новгород-Северский - [46]

И вот, чтобы изменить что-то, он решил уехать с товарищем на Север. Однако у того вскоре планы нарушились: надумал жениться и остаться здесь, в этом городе. Климов его не винил, но что делать дальше — не знал, а усталость эта, душевная какая-то тяжесть накапливалась, вызывая раздражение, зачастую без видимой причины, и беспокойство. Кроме того, он беспокоился и за стариков своих, по которым уже соскучился. Он написал им, что переезжает и как только устроится на новом месте, сразу даст знать. А вот теперь, когда переезд откладывался неизвестно на какое время, он несколько раз пытался написать им, но все не получалось. Да и как им объяснить свою жизнь, если и сам ее не знаешь, не можешь понять. Наконец он все же написал им, и получилось хорошее письмо, много теплых слов сказал он деду и бабке. Тем более что теперь, когда он уже устал от неразберихи с самим собой, часто вспоминались годы детства, деревня и они, родные, близкие.

Между тем время шло, и кончался сентябрь. Однажды в теплый вечер Климов пришел с работы и, поднимаясь по лестнице на свой этаж, мельком заглянул в почтовый ящик. Он уже ногу поставил на следующую ступеньку, намереваясь идти дальше, но резко повернул назад: в ящике лежал конверт. Вытащил его, взглянул на адрес. Письмо было от деда. Он торопливо поднялся на второй этаж, пошел длинным коридором к своей комнате. Она была пуста. Климов снял пиджак, швырнул его на койку, нетерпеливо подсел к столу. Раскрыл конверт, и мир сузился до листка из ученической тетради. Дед написал, что бабка умерла, схоронили ее как положено. И ему теперь жить на белом свете оставалось немного. А телеграмму не дали, потому что не знали его нового адреса.

Он читал и как будто в колодец летел. «Бабка умерла». Он взял с койки пиджак, засунул письмо в боковой карман и, потоптавшись на месте, не понимая, что надо делать, вышел. Пиджак надел на ходу, в коридоре. Спускаясь по лестнице, старался не смотреть в глаза парней, что поднимались навстречу: с ним могли заговорить. Мимо словоохотливой дежурной чуть ли не пробежал.

Климов не знал, что делать. Ему становилось все хуже, все неуютней и одиноко: улица, казалось, гудит, как будто под напряжением, лишь порой выделялся чей-то смех или голос. Он медленно побрел по улице, ссутулившийся, не знающий, куда идет и зачем. Дошел до ближайшего перекрестка, до светофора и повернул назад. Возле своего тупика остановился. Некуда было деться. В комнате сейчас уже людно, побыть одному не удастся. И он направился к дому, который замыкал тупик.

За этим домом был пологий спуск в низину, к заводскому стадиону. И хотя стадион в запустении: забор обветшал, арку входа держат две облезлые колонны, а рядом застыл дискобол — жалкое, потемневшее от пыли и дождей подобие скульптуры, но за травой на футбольном поле следят добросовестно, стригут и поливают. Однажды, в такой же тихий вечер, он пришел сюда, остановился у кромки поля, и от влажной травы пахнуло лугом. И детство вспомнилось, неясно так, но остро, как бы струну тронули, и чудный звук, в котором милое, давнее, взвился и угас.

Он спустился по лестнице в скверик, который зеленел вокруг теннисного корта, обтянутого металлической сеткой, и мимо скамеек у густых подрезанных кустов акации направился к стадиону. Там, выбрав место подальше от входа, сел и, не замечая времени, рассматривал поле, а за ним такие же, как и на этой стороне, пустые, давно не крашенные ряды скамеек. Самый верхний ряд еще четко чернел на фоне бледного неба, хотя снизу, где было поле, уже начала набухать, подниматься темень. И тут вдруг такая тоска стеснила сердце, такая горечь, что он даже весь напрягся, чтобы выдержать, не заплакать. Все, что таилось в нем эти годы, чему он не давал выхода, прорвалось и захлестнуло его. Неужели ничего нельзя было изменить, неужели так и должно было сложиться, чтобы он, выросший у стариков, оставил их так поспешно, легко и беззаботно?! Только он виноват, только он их оставил одних в деревне, где так нужна помощь одинокой старости…

Климов опустил голову на руки… Через некоторое время выпрямился, почти ничего перед собой не видя. Кто мог предвидеть, что попадет он в такую круговерть… Почему постоянно казалось, что вот-вот что-то изменится? Почему казалось, что они, старики, будут жить долго?..

Он говорил все это себе, думал только об этом, словно старался оправдаться перед собой за то, что многое в своей жизни делал не так, как хотелось, как, может, надо было. Он говорил это строгой сейчас, взволнованной совести своей, напоминавшей о том, кому он обязан ясными годами своей жизни в детстве, юности, и о том, как не раз говорили старики, что вырастят внука и будет кому подать им хоть кружку воды, когда станут немощны. Но не было оправданий… Климов почувствовал это и уже ни о чем не думал — сник.

Смотрел на ночной стадион, но видел смутно, потому что прошлое, отпечатавшееся в памяти, проявлялось частями, и на картину, что была перед глазами, словно накладывалась другая — из прошлого; сам же как будто исчез в провале между ними: он почти не ощущал себя. Со стороны глядя на него, можно было предположить, что он задумался или что-то вспоминает, но это было не совсем так: не он вспоминал, а ему вспоминалось.