Поездка в Новгород-Северский - [44]

Он перешагнул порожек и калитку закрыл. Деда не было ни в распахнутом, прохладном внутри сарае, ни на огороде. Картофельная ботва привяла, стебли кукурузы наклонились, словно пригорюнились без дождя, и лишь у дальней межи, возле соседского сада, весело желтели головки подсолнухов. «Тяжко зелени от жары», — подумал он, уже входя в хату.

Дед праздно сидел за столом, что было необычно, так как по утрам он в хате не засиживался.

— Проводил?

— Проводи-ил…

Он сел на широкую лавку, что тянулась под окнами вдоль всей стены. Дед, быстро разгладив свои седые жесткие усы, крякнул и засопел. Это был верный признак того, что дед чем-то недоволен или скажет что-то, весомо скажет. Из кухни вышла бабка, стала на пороге. Обычная сцена: что бы бабка ни делала, она все бросала, услышав или даже почувствовав, что дед накаляется, и подходила к нему, готовая отвести от любимого внука грозу. Дед в таких случаях тяжело вздыхал и, махнув рукой, уходил. Только почему это сейчас он молчит? Да и бабушка какая-то грустная…

— Да-а, — наконец каким-то натянутым, звенящим голосом, протянул дед. — Вот что, Сергей… — и, помолчав, опять быстро провел рукой по серебристым усам, словно пылинку смахнул, — мы тут с бабкой поговорили, да-а, и тебе скажем. Может, ты поехал бы тоже куда-то там… В общем, хочешь учиться — учись. Мы тебе не помеха. Нам много не надо, пока двигаемся, как-нибудь проживем. Да… Все твои друзья-товарищи разъехались, а тебя еще Вера Андреевна хвалила, и другие учителя тоже. Вот оно как…

Бабка тут же покачала головой, кончиком платочка стала вытирать заслезившиеся глаза. Дед слез не любил, но сейчас ничего не сказал, лишь отвернулся и в окно невидяще уставился. Тихо вдруг стало, и тишина вдруг отяжелела, и воздух замер — нечем дышать… Этот разговор был столь неожиданным, что Климов плохо все понимал, смотрел то на деда, то на бабку, и ему стало жаль их и себя стало жаль. Но к сердцу подходила откуда-то теплая волна радости, не нужная сейчас, нехорошая.

— Куда я уеду? — сказал он. — Через год в армию пойду, а там видно будет.

Дед тотчас выпрямился, седые брови его сошлись у переносицы:

— Ты что, хуже других?!

— Подожди, Тимофей! — вмешалась бабка. — Может, и вправду он про другое думает и…

— Про какое это другое?! — взвился дед. — Наш род всегда был… — и, не находя от волнения нужных слов, он только крякнул.

— Да хватит вам, — сказал Сергей. — Вы-то подумайте, как без меня будете?

— А так и будем! — отрезал дед. И, помолчав, добавил дрогнувшим голосом: — Не навсегда ж ты…

Душа Климова переполнилась любовью. От этого ему стало горько, чуть ли не до слез, даже дыхание перехватило. Все вокруг себя он неожиданно увидел ярко, именно увидел, хотя это было перед глазами и раньше, но сейчас словно высветилось особым светом любви, стало мучительно дорого все, что было в этой маленькой, но опрятной хате с побеленными стенами и земляным твердым полом, помазанным глиной и покрытым высохшими, шуршащими листьями болотного ириса, осоки, которые он — обычно по субботам — жал серпом на луговом болоте и приносил их свежими, сочными, стелил на пол, заменяя пожухлые, и тогда везде распространялся, долго стоял в углах сырой, прохладный запах болотной зелени; но сейчас она сухо зашелестела под ногами, под его сандалиями, когда он встал и прошелся от стола к двери. Он шел и задумчиво вел взглядом по синей деревянной лавке, что стояла на всю длину стены, начинаясь от двери и стыкуясь в углу, за столом, с другой, короткой уже лавкой, и начинал чувствовать, что сейчас примет какое-то важное для всей его жизни решение, и казалось, что тут ничего нельзя было поделать, он решит так, как уже почувствовал, хотя разумом еще противился этому, сомневался. Он взглянул на стариков и тоже их как-то неожиданно ярко, по-новому увидел, запечалившихся, застывших на одном месте: бабушка прислонилась к косяку дверного проема в кухню и о передник все вытирает и вытирает давно уже сухие руки, а дед ссутулился, сидя за столом, в своей неизменной серой рубашке, навсегда уж потемневшей на плечах от пота, и куда-то в угол смотрит… Остановившись у двери, что вела уже в сени, он поклацал щеколдой, не думая о том, что делает, словно намереваясь выйти, но лишь несколько раз, взявшись за скобу, нажал большим пальцем на собачку, а затем повернулся и тотчас увидел красный угол, где были иконы под вышитыми рушниками, а над столом, покрытым белой скатертью, висела почерневшая лампадка; лики святых смотрели на него отсюда с самого раннего детства, с тех пор, как он помнил себя в этой хате, и сейчас эти лики святых смотрели на него строго, спокойно и прямо. Он двинулся обратно, к столу, замечая также висевшие справа, между синими наличниками окон, пожелтевшие фотографии, по нескольку штук в каждой, источенной жуками, рамке, что заполняли простенок. На этих фотографиях были и мать его, и отец, и дед с Георгиевскими крестами на гимнастерке, снятый еще во время первой мировой, в германскую, как он говорил, а еще здесь были и другие фотографии, многих знакомых ему и неизвестных родственников, тех, что уже умерли, тех, что жили в соседних селах, тех, что, в конце концов, и составляли его, Климова, род. Он сел на лавку, снова посмотрел на стариков своих, на этих милых, дорогих его сердцу людей, которых он любил всегда, но любил как-то привычно, не задумываясь об этом, а сейчас, после такого разговора, он вдруг увидел их на расстоянии, словно начавших навсегда отходить от него, и потому чувство его было острым, печальным и пронзительным. «Почему надо расставаться, — подумал он, сокрушаясь и взрослея сердцем своим, — почему нельзя вместить в свою жизнь всех, кого любишь?»