Поездка в Новгород-Северский - [3]

Вагон уже был полон, я с трудом приткнулся возле дремавшего сидя старичка. На верхних полках спали, несмотря на шум и говор, который как-то приглушался, стихал в полутемной глубине вагона. В соседнем купе, одетые в свою форму, играли в карты путейцы; для них эта ночная дорога, видимо, была привычна.

Но вот потихоньку тронулись. И сразу же в моем купе заговорили между собой две женщины, они сидели у окна, за столиком, друг против друга. Рядом сидели, как я потом понял, их мужья; никто и не думал спать, лишь старик невозмутимо дремал, и его короткая пушистая бороденка мерно двигалась то вверх, то вниз.

— Поехали-и, — певуче протянула одна из женщин.

— Так у Ольги ж зять — золотой, — видимо продолжая прерванный разговор, затараторила другая, — ей он и крышу починил, и дров навез, а дочка Ольги цветет и пышет.

— Не то, что ты, — вставил, улыбаясь, ее муж.

— Молчал бы, — она повернулась к нему и энергично закивала головой, словно подчеркивая каждое слово, — Степан вот молчит.

— Да что он скажет, — лениво махнула рукой дородная жена Степана. — Он у меня, когда выпьет, любого в политике обставит, а когда тверезый — медведь на ухо наступил.

Здоровенный Степан некоторое время молча смотрел перед собой, осмысливая то, что услышал, а затем усмехнулся своему товарищу и прогудел:

— Яко нах — тако плах.

Я выглянул в проход: все уже разместились, можно было и покурить. Я прошел через вагон. Только открыл дверь в тамбур, сразу же, как будто навстречу, — резкий шум идущего поезда и перестук колес; другая дверь — переходящего мостика — была распахнута. Я захлопнул ее, стало тише. Подошел к окну, чиркнул спичкой, и осветилось мое лицо, отразилось в окне тамбура. А за окном бежала тьма; попадая на свет из вагона, проносились кусты, дорога, деревья за ней и, мелькнув, отлетали куда-то назад, опять в эту загадочную, таинственную тьму. И показалось, что поезд застыл на месте, это вся земля вдруг закрутилась в обратную сторону, возвращая годы, века…

Они ехали по дороге, мягкой от толстого слоя пыли. Взбитая копытами лошадей, пыль тихо опускалась на придорожные деревья и кусты, прилипала к нежным, только распустившимся листьям. Сторожа уехали далеко вперед, и войско шло медленно и спокойно; по дороге, по тропкам меж кустов словно живая река текла — двигалась конница, дружинники князя, а за ними катила длинная вереница телег, в которых были сложены, навалены и припасы съестные, и всякая походная утварь, и доспехи, луки, колчаны со стрелами, мечи, копья, боевые топоры, щиты. Кончался апрель, чем ближе к югу, тем сильнее припекало солнце, уже чувствовалось жаркое дыхание степей, но дорога уводила все дальше и дальше от дома, и потому и тепло было не в радость, ехали молча, думая каждый о своем. Дружинники, молодые, сильные, мерно покачиваясь в седлах, надеялись на удачу, думали о том добре, которое они захватят, привезут домой — и зажгутся радостно глаза невест или жен от дорогих подарков… Мужики на телегах почесывали бороды, потягивались, разминая тело, привычное к работе, еще не расслабившееся от пахоты, от весенних хлопот и дел по двору, и с сожалением вспоминали, что́ еще не успели сделать; а надо было и ворота починить, да все некогда было, и крыша уже худая, по возврату надо перед дождями хоть чем-то залатать, пока свежей соломы нет… А малец, самый младший, как ногу обхватил-то, не отпускал… Да и баба зашлась в плаче, прощаясь… Тяжело что-то на душе, скорей бы…

Никто из них не вернется к дому. Лишь пятнадцать человек, усталые, оборванные и поседевшие, доберутся обратно, в Новгород-Северский, который встретит их в пенном всплеске цветущих садов. И тогда крики, вопли и стенания вдов и сирот поднимутся в городе…

Горе в этом мире не стареет; оно было у тех женщин таким же, как и у моей матери, когда мой отец не вернулся с войны. И мужья двух моих теток тоже не вернулись… Отец погиб где-то под Варшавой, дядя под Могилевом, а другого спешно зарыли в каком-то лесу, потому что отступали, оставили холмик у сырой осенней дороги, покрытой желтыми листьями, которые были вдавлены в колею, смешаны с грязью сотнями подошв. И остались на белом свете три сестры, и вынесли они оккупацию, прятались в лесу, а дом их сожгли; пережили послевоенный голод, холод, от лета и до лета одевались в неизменные фуфайки и сапоги, до изнеможения работали в поле, веруя, что спасет их, как спасала многих, матушка-земля; но я помню, я не забыл, как плакали они, плакали порознь и вместе, и тогда мое детское сердце не выдерживало, разрывалось от жалости, я начинал кричать, не в силах заплакать, а кто-нибудь из них успокаивал меня, и, стирая с лица своего слезы кончиком платка, гладя меня по голове шершавой мозолистой ладонью, то ли мать моя, то ли одна из теток неизменно говорила при этом: «Ничего, все проходит, сынок», а потом добавляла: «Только бы, господи, не было войны!» Взгляд ее при этом останавливался, глаза широко раскрывались, словно видели такую страшную бездну перед собой, что мне становилось жутко от молитвы-заклинания: «Только бы не было войны!»

И сейчас, вспомнив это, я уже более ни о чем не думал, долго смотрел в окно, прижавшись лбом к прохладному стеклу. А за окном проносилась, текла глухая темень, как река… Вдруг она отхлынула, и распахнулось тихое поле, над которым склонилось звездное небо. И в это время под колесами вагона что-то зашипело, торопливый перестук замедлился, и поезд начал сбавлять ход. Я оторвался от окна и пошел на свое место. Соседи мои уже собрались, затем пошли к выходу, лишь старик остался, по-прежнему дремал.