Поездка в Новгород-Северский - [11]

Машина уехала. Обрадовавшись, девушка вошла в калитку. Она была в легком цветастом платье с короткими рукавами, и когда поднималась на крыльцо мимо бокового окна, то это платье осветилось и так ярко заиграло красками, что мне показалось, будто в дом идет живой букет. Я тоже шагнул через порог калитки, по кирпичной дорожке приблизился к дому и тут замер, увидав крест. Он стоял в тени, прислоненный к дому, длинный деревянный крест, перевязанный полотенцем — вышитым рушником; стоял, как древний знак скорби, напоминающий всем, что еще одним человеком на земле стало меньше… Он был приготовлен уже для могилы… Затем я поднялся на крыльцо по крепким нескрипучим ступенькам, еще чувствовавшим руку хозяина, и через полутемные сени вошел в комнату. Слева была печь с лежанкой, накрытой грубым домотканым покрывалом, возле нее уже сидела на табуретке моя попутчица. Справа под окном тянулась длинная лавка, на которой стояло ведро с водой, цветы в больших и малых горшках, рядом же, на полу, стояли какие-то ящики, узлы. Они, наверно, были вынесены из другой комнаты, вход в которую был закрыт двумя цветастыми шторами. Там говорили, там лежал и покойник, в щель между шторами видна была часть гроба.

Я немного потоптался на месте, выпил воды, и в это время из большой комнаты, раздвинув шторы, появилась незнакомая седая женщина. Я торопливо поздоровался с ней.

— Да вы садитесь, отдохните с дороги, — сказала она и вынесла мне табуретку.

Я поблагодарил ее, но сидеть не хотелось, и я приблизился к покойнику. Здесь разговаривали родственники между собой, успокаивали друг друга, а он лежал, одетый в костюм, скрестив руки на груди, отрешенный и глубоко успокоенный, словно честно сделал всю свою работу и заслужил долгожданный отдых. Горела тонкая свеча, вставленная меж его неподвижных пальцев… Он еще был здесь, лик его еще не ушел в землю…

Я вышел на улицу, я бродил возле дома, а все было тихо, над деревней косо поднималось ночное спокойное небо, и тысячи звезд, словно свечи, горели наверху… Я смотрел в таинственную светящуюся глубину неба и подумал о том, что эти же самые звезды видели все мои предки, видели и в детстве своем, и тогда, когда в битве иль в работе падали на землю в великий смертный час, подняв глаза к небу, в которых потом медленно остывали, гасли эти же звезды… Так думал я, а дом светился, словно большой корабль в ночи, светился посреди сонной, замершей деревни всеми своими квадратно-желтыми окнами, а я уходил от него все дальше и дальше по мягкой от пыли, какой-то в темноте глубокой улице, потому что деревья всей своей плотной, густой теменью скользили высоко и таинственно вверх, выше самих себя; и мертво белел поверх забора какой-то сонный каменный дом, мимо которого я проходил, а за ним сквозь деревья палисадника светлелись белые наличники черных окон следующего, уже деревянного дома, в котором, как и в каждом доме этой ночной деревни, спали люди; я уходил и оглядывался, а когда впереди, в конце улицы, меж темных силуэтов деревьев, над крышами показалось пустое пространство, степь, то я на миг представил себе, что оттуда, из степи, дом с покойником — всего лишь крохотное светлое пятнышко, загадочное, зовущее путника к себе какой-то жизнью посреди уснувшего мира. И этот свет нужен ему, с ним он уже не одинок, и, приближаясь к нему, он, может быть, молит об одном: чтобы ветер не задул этот огонь, этот свет… Вот так же, наверно, подумал я, светится и вся наша земля в черных холодных пространствах…

Я возвратился к дому, долго стоял возле калитки. Я чувствовал, как все пережитое и передуманное в этой поездке снова оживает во мне, наполняет душу чем-то неизъяснимо горьким и радостным. Тишина, дальние какие-то звуки, сонная деревня, запахи цветов — все было прошлым и будущим, все стремилось слиться воедино, стремилось к общему началу, и все объединялось сейчас в моей душе. Нет, жизнь не бессмысленна, нет, слишком хорошо все продумано, начиная от солнца и кончая травой. Во всем — великая мудрость творения, во всем, что нам приоткрылось и что еще предстоит узнать…

Успокоенный, я вошел в дом. По-прежнему в одиночестве сидела возле печки моя попутчица, и я присел на табуретку рядом с ней. Мы разговорились. Она была из Александровки, это в стороне от моих Чурович, но знаете, сказала она, если ехать полем, то крюк будет небольшой. Мы тихо разговаривали, а женщины ходили через эту комнату то в сени, то во двор, готовились к похоронам, и вдруг я увидел вверху, чуть ли не над собой, старуху. Она выбралась из глубины печи, с трудом перекатилась с боку на бок и, опершись на локоть, внимательно стала смотреть на нас. Испещренное морщинами, высохшее лицо, дряблая, пустая шея, которая не могла держать голову, космы пожухлых седых волос — все давно уже было мертво, лишь глаза ее, темные, утонувшие в глазницах, смотрели пронзительно и напряженно. Я застыл под этим страшным взглядом, живым взглядом ОТТУДА. Она беззвучно двигала подбородком, готовилась что-то произнести, и мне показалось, что эта древняя женщина сейчас скажет по-старому и объяснит все наши беды, все эти войны, утраты и страдания, объяснит, как понимали все из века в век, и утешит.