Поездка в горы и обратно - [206]

— Подожди… Вангуте? Припоминаю… Твоя племянница?

— Не племянница — дочь.

— Разве дочь?

— Ты же знала это, знала! Не притворяйся.

— Не помню.

— Знала! Я врала, что Вангуте — дочь брата. Ведь у нее не было отца. Брат удочерил, невестку она называла мамой. Ты все поняла по моим глазам, по голосу. Полюбила ее, ни разу не видя. Будучи моей и не моей, Вангуте принадлежала всем, а значит и тебе. После операции ты не могла иметь детей, а очень хотела…

— Может, и хотела. Не помню…

— С ума по ним сходила. Восхищалась незнакомой Вангуте, заставляла меня без конца рассказывать о ней. Все одно и то же. Когда не было ее новых высказываний — А какая фамилия у комара? — я сама придумывала. Ты дружила со мной из-за Вангуте!

— Смутно что-то припоминаю. Впрочем, если что и было, это уже не важно.

— Дай мне кончить, дай кончить! Когда свалилось на меня то страшное горе, когда попала Вангуте под машину — невестка-то совсем не смотрела за ней: одень, обуй, накорми чужую! — ты убежала от меня, как от зачумленной. И на похороны не приехала. А ведь в таком горе первый долг подруги быть рядом… Малознакомые люди цветы принесли. Совершенно посторонние — шапки снимали… Почему ты была так жестока? Почему? Этого я не поняла, не понимаю до сих пор.

— Я и сама не понимаю.

— Если бы тогда ты иначе ко мне отнеслась… помогла бы оплакать Вангуте, в гробик положить… Кто знает? Может, не стала бы я сегодня такой сукой? Ведь я сука, Лина! Сука. И ты сука! Хотя прикидываешься порядочной, благородной семейной женщиной, хотя высоко взобралась по служебной лестнице. Чего молчишь?

— Молчу, потому что примеряю новую шубку.

— Какую?

— Сучью.

— Ого и еще пять раз ого! Далеко мне до тебя, Лина. — Аня взглянула на нее удивленно, не скрывая восхищения. — Отложи ремонт квартиры. Мы снова могли бы с тобой подружиться.

— Ремонт давно требуется. Думаешь, Аня, мне нечем оправдаться? Давил меня в ту пору невыносимый груз: беспомощный Алоизас, парализованная мать. Думала, не выдержу, сломаюсь, как былинка. Не имела я права взваливать на себя еще один камень — твой траур. — Лионгина помолчала, набрала воздуха в легкие. — Нет, не верь никаким моим оправданиям, Аня! Сама себе лгу. Видеть тебя больше не могла — вот что! Ведь в смерти Вангуте была виновата ты — не злая твоя невестка! Такая девочка, такой лучик у тебя был, а сунула чужим людям, стыдилась ее. Мне казалось: ты хотела ее гибели, чтобы увяла последняя моя честная радость…

— С ума сошла, Лина…

— Точно, была как сумасшедшая. Это не снимет с меня вины за то, что не поехала хоронить Вангуте. Чувство вины меня грызло. Как тайная неизлечимая болезнь. Верь не верь, Аня, только потому оказалась ты в моем доме. Не сегодня принялась я собирать осколки своей жизни. Что остается, если подумать? Могло ли быть иначе? Каков смысл всех страданий, утрат, подлостей?

— Твое хобби никого не интересует! Если хочешь знать, меня привело сюда желание тебя укусить. Так укусить, чтобы ты извивалась, грызла черную землю, как я тогда…

— Спасибо! Не ты мне — я сама себе отомстила. Дальнейшего твоего пребывания в моем доме не потерплю. На твоем месте я бы съехала немедленно.

Мелькнула мысль: впервые за многие годы по-человечески поговорила, словно на продуваемом всеми ветрами юру постояла, где не спрячешься — все как на ладони. Почему в начале пути, когда особенно нуждаешься в ясности, четких ориентирах и дружбе, горизонт тебе зачастую заслоняют непроходимые чащобы?

Алоизас не шелохнулся, когда она улеглась рядом. Казалось, не спит, хотя глаза плотно закрыты. Большой и неуклюжий, жался он к стене, чтобы не касались ее бок, ее дыхание, ее беспощадная проницательность. Подушка отдавала мужским потом и шампунем. Пивным шампунем мыла свои красивые волосы Аня. Внезапно закачались стены, огромный шлепанец Алоизаса взлетел под потолок. Кто-то, безжалостно схватив, бросил Лионгину на раскаленные угли все еще тлеющего костра. Чуть было не закричала, что у нее плавятся ногти и волосы, что не вынесет боли и сойдет с ума, шлепанец вновь оказался на своем месте, стены перестали шататься. Даже пожалела, что не воспламенилась, что смрад горящих волос и ногтей не заглушил запаха той, другой, который постепенно станет душить, хотя ее тут больше не будет.

Я виновата, сама виновата. Охваченная жалостью к себе и Алоизасу, Лионгина погладила плечо мужа. Он не ворохнулся, не порадовался ее снисходительности — лишь еще больше напрягся, и его усилия сжаться, стать тонким и плоским, невидимым и неосязаемым, заставили ее снять руку. Некоторое время она смотрела на свою ладонь. Орудие для того, чтобы бить, хлестать, громить. Мгновение видела, как молотит этим цепом Алоизаса, которому не удается сжаться. И вздрогнула, когда он застонал. Стонал во сне. Действительно спал, когда она присела рядом, спал, когда она легла, придавленная жестокостью жизни и палимая углями костра. В темноте спальни всхлипывал младенец, каким-то невероятным образом вселившийся в отяжелевшее, вялое, расслабленное тело Алоизаса. Однажды она уже слышала, как скулил этот младенец — сквозь суливший будущее грохот вагонных колес. Алоизас опасался ответного удара. Прятался в застарелой обиде, словно сквозь тонкую снежную пелену увидев ее искаженное от страдания и злобы лицо.