Поездка в горы и обратно - [202]

Повернулась, чтобы уйти. Игерман силой усадил в кресло, услужливо кем-то подставленное.

Дура ты, дурочка, усмехнулась она жалобно, благодари бога, что не пустился ныть и жаловаться на судьбу. Сам о том не подозревая, он придает тебе смелости своим поведением. Да, да — вселяет веру в собственные силы, взбадривает. Пронзенная его жалобами, пусть и клоунскими, неизвестно, что могла бы выкинуть. И все-таки разочарование царапало горло.

— Приглашать женщину на такое непотребное застолье? Не по-рыцарски, низко.

— Требуете хороших манер? Вы? — С лица Игермана, старя его, сползло сияние, вокруг глаз собрались многочисленные морщины. — А как вы поступили со мной? Швырнули хищникам, словно падаль… И они рвали меня на куски!

— Преувеличиваете, маэстро.

— Не называйте меня маэстро! — Он скрипнул зубами.

— Опомнитесь, вы же получили лучший зал города!

— Словно выметенный, хоть танцы устраивай! Нефтяники, если хотите знать, на руках меня носили.

— Значит, и нам следовало?

— Хватит колкостей, товарищ Лон-гина! Знаете, где это было? У нефтяных вышек, в глухой тундре, на вечной мерзлоте, где и вороны не садятся. Там — ведомо ли вам это? — металл крошится от мороза, а человеческое сердце — от одиночества, от тоски. Ведь приехали туда люди из солнечных долин, с зеленых полей, из цветущих садов. Живому нужны не только рубль и протухшие консервы — духовная пища. Я читал им Пушкина, взобравшись на эстакаду буровой. Пушкина и Лермонтова!

— Валяй Лермонтова, дружище! — подскочил к нему бритоголовый парень, с виду — прыткий юноша, на деле — отъявленный наглец. Лицо — как полежавшее дикое яблочко, потому, видимо, и прозвали Валькой Яблочко. — Хочешь, подыграю на гитаре?

— Осел! Не смей своим поганым языком марать даже само имя Лермонтова! — взревел, бледнея от ярости, Игерман, и Валька Яблочко юркнул за широкую спину своего дружка Еронимаса.

— Голосую за Лермонтова без гитары, — заявил физик.

— Кто такой этот Лермонтов? Тексты сочиняет? — пролепетала одна из девиц.

— Дура, написал «Героя нашего времени» и «Как закалялась сталь», — авторитетно пробасил Еронимас.

— Уйметесь наконец, подонки? Или придется глотки вам затыкать? — Игерман медленно поднимал руки, и обожженные, в шрамах и пятнах, кулаки, выползши на свет, заставили присутствующих умолкнуть.

Печальный Демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землей,

И лучших дней воспоминанья…

Игерман начал «Демона». Читал не сплошь, не строфу за строфой, а отламывая по кусочку, карабкаясь по величественной круче поэмы, время от времени останавливаясь и сомневаясь, хватит ли духа добраться до вершины. Голос его не громыхал, как там, в зале, а на ощупь взбирался по опасным тропам, сражался со скользкими каменными завалами, со страхом сорваться вниз, с самой жизнью — суетливой, незадавшейся, успевшей побывать на многих уединенных перевалах и изрядно там намусорить, с жизнью, между прочим, очень похожей на его собственную. И все-таки был он в своих горах, окруженный опасными, мрачными скалами, и ни на мгновение не забывал запаха земли. После глухой, наполненной сомнениями и болью строфы вырывался вдруг и прыгал по циклопическим глыбам лучик насмешки, такой неожиданной, что у Лионгины захватило дух.

И много, много… и всего

Припомнить не имел он силы!

Даже запнувшись перед знаменитым местом, где сияет снегами, как гранью алмаза, Казбек и вьется по Дарьяльскому ущелью ревущий Терек, голос Игермана не загремел, не зарокотал, хотя уже вымел прочь весь мусор и ничто не мешало ему помчаться галопом. Он копил силы для того мига, когда появится Тамара, не догадывающаяся ни о существовании Демона, ни о своей судьбе, которая мелькнет в веках грозным предостережением человеческому роду, попытавшемуся дотянуться до небес.

— Громче! Ничего не слышно! — ворвался в тишину испитой голос Еронимаса.

— Заткнись, подонок, — шепотом одернул его кто-то из оркестрантов.

И дик, и чуден был вокруг

Весь божий мир…

Казалось, видит Игерман этот мир тут, среди дыма и грязной посуды, в шикарно убогом гостиничном люксе с прожженными гардинами. Видит и ее, Лионгину, какой была она давным-давно, когда еще не прикрывалась заученными мертвыми улыбками и словами, видит испуганную мощью своего голоса, его борьбой с накопившимся за десятилетия хламом преходящего и компромиссов.

— Горло пересохло, — внезапно прервал он чтение и оттолкнулся от стены.

Спина фрака была белой от извести. Пегасик подскочил, чтобы почистить.

— Сгинь с глаз! Выпьем, Лон-гина, а? — Прогнав Пегасика, Игерман налил ей и себе. — Ах, Лон-гина, Лон-гина! Вы плачете… раскаиваетесь? В чем, о господи?

— Вам мерещится, Игерман! — Она сердито провела по влажным глазам, пытаясь стряхнуть странный завораживающий голос этого человека. Даже его вульгарность и себялюбие влекли ее. — Сигарный дым глаза выел. Ну зачем такую вонищу курите? Набиваете себе цену? Вы и без того умеете не продешевить.

— Ненавижу сигары, как и вы. Это они! — Игерман ткнул рукой в сторону своих гостей. — Требуют, чтобы я постоянно чем-то дивил их, как Али-Баба из «Тысячи и одной ночи». Через час придется огонь глотать, чтобы компания не разбежалась.