Поездка в Египет - [92]

Я ни о чем не спрашивал… Очевидно измаильские обыватели сами догадались, куда я иду; быть-может, они уже знали, кто я такой, зачем приехал, когда уезжаю и проч.

В швейцарском домике, за решеткой палисадника, ни одна из лицевых дверей не поддавалась моим усилиям; они собственно не были заперты, к ним только придвинули что-то изнутри.

«Бедный! подумал я, — несомненно заставился комодами от иностранцев, приезжающих к нему на поклон…» Но меня уже теребил за рукав юный господин Лессепс, здоровяк-мальчишка лет семи, и кричал во все горло, словно доподлинно знал, что я глух как чурбан:

— Papa m'envoie vous dire d’entrer par le jardin, par ici [148].

Мы пошли кругом.

Лессепс, бодрый старик в серебряных сединах, встретил меня на пороге, направил с радушною улыбкой в гостиную, подвел к своей жене, пригласил обедать и потом уже распечатал рекомендательное письмо, немного подмоченное дождем.

Есть люди, с которыми в первый раз встречаешься, точно век с ними знался. Мне казалось, что самая наружность Лессепса, его живой взгляд исполненный ума, бритый подбородок, коротко-подстриженные усы, знакомы мне исстари. Я видал также его супругу, красивую молодую женщину неподражаемой простоты ии изящества, — только не помню, где и когда.

Несколько детей мал-мала меньше, под наблюдением краснощекой няньки-Альзаски, возились на полу. Их шестеро; все как две капли воды похожи на отца; двое младших, близнецы, едва ползают. Старший — тот, что привел меня в дом — не выпускает моего рукава.

— Maiutenant, проголосил он мне в ухо, после того как «papa», узнав из письма, что я служу в Константинополе, осведомился о генерале Игнатьеве и его семействе: — Maintenant il faut que vous allies au jardin chez les lapins et les antilopes.

У Лессепсов круглый год открытый стол, как у русских помещиков сороковых годов; разница в том, что здесь «соседи» съезжаются к обеду не из ближних имений, а со всех концов света. Сегодня, кроме меня, Русского, с берегов Босфора, за столом сидят дочь испанского консула в Каире, уроженка Андалузии, французский военный агент в Японии, проездом из Нагасаки в Марсель, кто-то из Бразилии, еще кто-то чуть не из Полинезии, наконец проживший несколько лет в Бомбее и Калькутте М. Victor, сын Лессепса от первого брака, молодой человек лет 30–35, носящий на себе тот особый отпечаток скучающей лени, который накладывает Восток на Европейцев. Il avait servi dans la diplomatic, mais depuis peu a quitte la carriere….

— He интересная страна, отвечал он на мои жадные расспросы об Индии, — совсем вроде Египта: зеленые поля, пальмы, реки, мутные как Нил, города из глины, скрипящие днем и ночью колеса водокачек, храмы в утесах, храмы в лесу, храмы в равнине — et avec ca, aucune ressource, pas de societe….

— А охота, тигры, jungles? [149]

— Jungles в том виде, как вы себе их представляете, встречаются лишь в романах, а тигры такая же редкость, как крокодилы в Египте: надо ехать за ними Бог знает куда; да и охота на слонах из-за железной решетки не представляет никакой опасности и потому не увлекательна. Не ездите же в Индию, там право скучно… как впрочем скучно всюду, за исключением Парижа.

После кофе Лессепс-отец долго рассматривал висящий на стене план Измаилии с бледною канвой будущих улиц и с черными полосками в тех местах, где они уже застроились: вдоль озера, в некотором от него расстоянии, расположены в один ряд разделенные проспектами квадратные кварталы с круглыми площадями посредине (rondpoints) и с перекрестными улицами по перпендикуляру и по диагоналям; откуда бы ни дул ветер, он будет свободно гулять по всему поселению и уносить миазмы.

— Понравился ли вам город? спросил меня старик — не правда ли, он не может пе понравиться? Какой климат, какой воздух, какое купание и зимой, и летом…

Я конечно отвечал, что понравился, и он обещал подарить мне карту Суэцкого канала с маленьким планом Измаилии, ничем нельзя так обрадовать Лессепса, как похвалив любезный его городок. Он относится к нему с родительскою нежностью, как к своему Victor’у, в котором не чает души.

— Се pauvre Victor, не раз повторял он, взглядывая на сына — sans doute il va mieux, mais il a ete bien malade, oh, bien malade!

При блеске месяца Измаилия еще лучше, чем днем, и на возвратном пути в «Luxembourg» я снова следую вдоль и поперек всего города. Ветер слабо вздыхает за низкими оградами в темных садиках; совы совсем по-деревенски перекликаются с крыш; в небе посвистывают кулички; тени летучих мышей мелькают на песке, где в вырытых ямках озаренные луною спят собаки. Торговые улицы еще бодрствуют. У дверей лавок приказчики беседуют обо мне с приморскими людьми, в сущности совсем безобидными, но смахивающими под вечер на бандитов. В кофейнях слышится несложная музыка, да биллиардные шары продолжают вести между собою философский разговор.

Измаилия, 22 февраля.

Славно спалось мне под кисейным балдахином на одном из катафалков. Раннее воркование египетских голубей, — что-то среднее между пением кукушки и горлинки, — запах особой вервены, citronelle, из которой в Дамьете делают духи, церковный благовест, врывающийся вместе с ярким светом в растворенное окно и как бы наполняющий комнату, — все это в общей сложности разбудило меня. Сквозь полог в стеклянную дверь видны клок голубого неба, часть двора с зеленью на трельяжах и madamе Aspert в утреннем уборе, чистящая баклажаны и бобы для стола своего единственного постояльца. Но мне не суждено отведать её кухни: меня звали завтракать и обедать к Лессепсам на все время моего здесь пребывания.