Поездка в Египет - [41]

Узкий переулок разделяет два главные его корпуса. В один из них со двора шестью параллельными самодвижущимися дорожками вползает сахарный тростник, накладываемый из стогов Арабами. В этом первом здании шесть маховых колес четырехсаженного диаметра обращают каждое по два горизонтальные соприкасающееся круглою поверхностью вала; валы отжимают с. очные трости; влага течет по желобам через переулок во второе здание, куда холмистою грядой направляются для топки и раздавленные, рыхлые, точно жеваные стебли. Сок кипятится в закрытых чугунных котлах на легкой железной галерее, образующей круговые хоры; о степени его сгущенности можно судить по указательным стеклянным трубочкам, где без роздыха клокочет коричневая жидкость.

В зданиях царит туманистый полумрак, как ночью в стеклянных железнодорожных ротондах, и бесчисленные газовые рожки мерцают тусклыми звездами. Жара несносная; вдоль стен, гудя и стуча, вертятся колеса, качаются рычаги, ходят поршни; в пространстве перекрещиваются бесконечные ремни, на вид неподвижные и только слегка вздрагивающие; запах жженого сахара, красного рома и какого-то противного ядовитого растения стесняет дыхание. Толпою обступают нас голые, потные люди и, протягивая руку, шипят что-то; слова заглушены металлическим гулом и стукотней машин…

Насыпав себе карманы горячим, еще не совсем просушенным сахарным песком, мы поскорее выбрались из этого тартара.

На пароходы спешить незачем — они отходят утром. — и можно вдоволь нагуляться по деревенским улицам маленького городка. Фонари розданы нам Ахметом только для салтаната, т. е. для почета, ибо всплывшая луна серебрить уже низенькие глиняные домики, преображенные пальмы, дым, струящийся из невидимых труб, и подернутый рябью Нил. Заглядывает она в темные пробои дверей, с безмолвными домохозяевами на пороге, в слабо освещенные лавочки с посудой или хмельными напитками, преимущественно английским пивом «stout» и «pale ale», в закоптелые кофейни увешанные, как антикварный магазин, пыльными зеркалами и старинными хрустальными люстрами всяких калибров и образцов… В кофейнях посетители при нашем входе встают, чтобы попросить бакшиш.

Сопровождают нас — по охоте или по наказу — двое солдат, один в юпке, другой повязанный женским платком; у обоих на ружьях штыки. Сии телохранители конечно столь же бесполезны, как Ахметовы фонари: кругом все тихо и спокойно; нас никто не обижает; одни собаки в этом мирном уголке показывают воинственные наклонности и яростно лают с плоских кровель. Впрочем сами мы воем, свистим. тычем им в морды унесенными с закола тростниковыми стеблями, и затем с присущею людям логикой пребольно кидаем в них каменьями, «чтобы вперед не злились». Собаки мечутся в бессильной злобе: прыгают с крыши на крышу или — страшные, щетинистые, хрипящие, задыхающиеся — повисают над нашими головами на земляных оградах.

Поздно ночью с обществом туристов встретилось несколько загадочных молодых туземок; приветливо, но вместе скромно и пристойно, звали они нас на какое-то веселье — на фантазию. Милее всех была стыдливо улыбающаяся мулатка с опущенными черными ресницами. Узнав, что это гавази [52] или баядерки, наши дамы выказали такое неуместное любопытство, так беззастенчиво разглядывали и щупали их ситцевые платья, монисты и браслеты, столько смеялись над кольцом с побрякушками продетым в ноздре у одной из красавиц, что совсем сконфузили бедных плясуний.

В мрачной смрадной комнате в роде подвала, мулатка исполнила для нас свой несложный и непривлекательный танец. Сидевшие на полу музыканты сначала негромко свистели в пискливые дудки и постукивали в бубны, потом ударили в балалайки, зурны, волынки, и восточная музыка разразилась в полной своей дерущей уши нескладице. Танцовщица стояла посреди комнаты с длинною палкой в руках и — то подпиралась ею как костылем, то клал? на нее подбородок, то целилась ею в присутствующих. При этом колен ногами не выделывалось; ходили только плеча, голова, стан, — и все туловище как-то дрожало под такт музыки. Порою, сгорбив спину и змееобразно изгибаясь, баядерка приседала наземь. В общем танец являл плохую гимнастику, лишенную грации и даже ловкости: ни одной живописной постановки, ни одного изящного движения; заключился он тем, что, совсем опустившись на пол, плясунья стала медленно переползать с места на место, причем плеча и грудь её все еще дрожали; музыка оборвала сразу, и искусница. взяв у меня из рук шляпу, с прежнею стыдливой улыбкой и потупленным взором обошла туристов.

31 января

На рассвете пароходы отвалили от Мпние и часа чрез полтора пристали к восточному берегу, против деревни Бени-Гассан. Шумная баллотировка ослов. их седлание и переседлывание, удары бичей, щедро рассыпаемые животным и людям, пестрая скачка в запуски под харкание, причмокивание и прихлебывание ослятников — все произошло своим порядком. Но бени-гассанские ослы еще меньше, еще тщедушнее и еще непонятливее мемфисских. если бы не короткие стремена, ноги мои конечно волочились бы по земле. Иных животных от слабости качает из стороны в сторону; другие, напрягши последние силы, бегут по прямой линии, ни пред чем не сворачивая, и стукаются головой о стволы деревьев или расшибают колена всадникам. Управлять ослами нет никакой возможности. Приняв эту заботу на себя, погонщики ежеминутно забегают вперед, чтобы то справа, то слева ткнуть их в шею, а остальное время не переводя духа хлопают их палками по заду, точно выколачивают пыль из подушек.