Поездка - [10]

Когда Станецкий подошел к Яцеку, тот стоял возле своего камня сильно побледневший и неотрывно смотрел на полицейского, своего ровесника. В его глазах сверкала та же самая ненависть, которую Станецкий заметил на вокзале в Кракове, у камеры хранения. Он опять дотронулся до плеча Яцека.

— Я уже говорил вам, что ненависть не скроешь.

Яцек без слов опустился на камень, бледность не сходила с его лица, губы дрожали. Станецкий показал раздобытые припасы.

— Это все, что удалось достать.

Он вынул из кармана перочинный ножик, порезал хлеб и колбасу, подал юноше половину буханки и часть свежайшей колбасы. Тот молча взял еду, на мгновение задумался, будто хотел что-то сказать, посмотрел в сторону полицейского, который пружинящей походкой спускался с перрона, затем жадно, как сильно проголодавшийся человек, принялся за еду.

Станецкий некоторое время наблюдал за ним, вспоминая, что и он раньше, когда был голоден, ел точно так же. Он думал: «В нем все бурлит одновременно: ненависть и радость, одиночество и любовь, все вместе, одно рядом с другим, и это — жизнь, самая суть ее, то, на что потом уже нет сил; потом погружаешься в бездну одной-единственной мысли, одного-единственного чувства. Я стар, и моя бездна — равнодушие и презрение». Он отрезал от своей половины хлеба небольшой кусок, столько же колбасы; ел без аппетита и размышлял дальше: «И завтра, и послезавтра, и на многие месяцы вперед моя жизнь подчинена выполнению конкретных задач, ради которых я выложусь до конца, отдам весь свой многолетний опыт. Я, что называется, примерный солдат, «ас» конспирации. Но мне абсолютно, абсолютно на все наплевать, я никого и ничего не люблю, я просто лечу в бездну. Кто-то, кажется, какой-то философ изрек, что на свете важны две вещи — звездное небо над твоей головой и совесть в тебе, но все это — одни слова, небо со звездами мертво, а совесть… а что такое совесть? В бездне нет места иллюзиям, там в свои права вступает полное равнодушие и полное презрение… а этот малый… да, да, верит в совесть… в нем все уживается…»

Яцек уже дожевал хлеб и колбасу, вытер ладонью рот и движением головы откинул упавшие на лоб волосы.

— Ну как? — спросил Станецкий.

Юноша улыбнулся.

— Отлично.

— Львов по-прежнему вам видится далеким?

Юноша слегка насупился.

— Уже нет, но от этого, — и указал на грудь, — хотелось бы уже избавиться.

— Вы надолго во Львов?

Юноша вызывающе ухмыльнулся.

— А ругать за болтливость не будете?

— Обязательно буду, но за ненужный вопрос. Ну, так что же во Львове?

— Не знаю, там видно будет. Возвращаться в Краков пока нет смысла, замели меня окончательно и вообще…

— Догадываюсь.

— Я мог бы свалить, да жаль все это. — Он снова дотронулся до груди. — Только не смейтесь, пожалуйста, но пока это на мне, пока давит и тянет, я все время думаю: за каждым из них стоит мой товарищ. Многих уже нет в живых.

Они помолчали.

— Да, — заговорил Станецкий, — в такой компании в самом деле опасно ездить.

Однако на этот раз Яцек не уловил насмешки в словах Станецкого.

— Нет, — серьезно ответил он, — даже наоборот.

Солнце все ниже склонялось к горизонту, разливая над полями нежнейший свет, похожий на прозрачный, искрящийся изнутри туман. А львовский поезд так и не появлялся. Ложная тревога еще дважды поднимала людей, и все повторялось сначала: толпа вслепую неслась на перрон, появлялись жандармы, совершалось избиение, затем все успокаивалось. Молодой полицейский теперь работал в другом конце перрона.

Утомление людей возрастало. Солнце почти не грело, и в летних одеждах становилось холодновато. Уж на что Станецкий был закаленным, но и ему на миг стало зябко. Он встал и застегнул плащ.

— Становится прохладно, — сказал он. — А вы, кажется, правы.

— Насчет чего?

— Да, чем дольше мы едем, тем дальше Львов. Во Львове вам надо быть начеку. Опасный город.

— Знаю.

— А сколько вам лет на самом деле?

Яцек покраснел.

— Ну, по крайней мере, меньше, чем вы сказали?

— Немного.

— Девятнадцать?

— Почти.

Наступила пауза. И вдруг Станецкий сказал:

— А знаете, Яцек, я вам завидую.

— Мне? — удивился тот. — Почему?

— Потому что вам девятнадцать лет.

— Мне? — Яцек никак не мог поверить. — Вы хотели бы, чтобы вам было девятнадцать лет?

— Этого я не говорил. Я только сказал, что завидую вам.

— А разве это не одно и то же?

— Разумеется, нет. Я могу завидовать чему-нибудь и при этом не испытывать никаких желаний. Мне, в мои годы, нельзя желать невозможного. Это привилегия молодости.

— Вы так думаете? По-вашему, значит, я хочу невозможного?

Станецкий пожал плечами.

— Не знаю, но скорее всего да.

— Я вовсе не мечтаю о подвигах.

— А это и не требуется. Недосягаемое не всегда обитает на небесах, чаще всего оно рядом. Чтобы пережить разочарование или поражение, мечтателем быть не обязательно.

Яцек задумался.

— Верно. Но можно не смириться.

— С чем?

— С поражением можно не смириться.

— О, да, конечно, можно и не смириться. Я знал одного человека, который из всех шансов упускал только один, а именно — возможность умереть. И тем не менее погиб он в автокатастрофе.

— Это не одно и то же, — возразил Яцек.

Станецкому весь этот разговор надоел.