Поезд в ад - [15]

«Мушке», как усвоил Маккензи, отводилась чрезвычайно важная роль: держась на значительном расстоянии впереди поезда, экипаж просматривал впереди лежащее полотно в поисках препятствий, опасности или признаков готовящейся засады, с нее подавали сигнал на поезд, но каким образом, Маккензи еще не уяснил. Идея, надо согласиться, разумная: полотно местами просто никуда не годилось, и поезд мог запросто сойти с рельсов, а такой-то махине, да еще если на скорости, до полной остановки тащиться минимум с полмили.

Экипаж «мушки» помогал еще и надзирать за рабочими, когда приходилось расчищать пути. Сейчас, допустим, Маккензи очень даже сознавал за спиной у себя и остальных тяжелую пятидесятку. С такого расстояния сантиметровые его улитки любого буквально в куски раздербанят.

— Ну-ка, ну-ка! — снова оживился капрал. — Что там за задержка, все уже пора кончить! Вижу только жопы и локти!

Шли четвертые сутки пребывания в поезде, считая со дня, когда его, Маккензи, схватили. Как-то даже в голове не укладывалось: иногда казалось, что в этом поезде он уже очень долго. В темном вагоне время текло почти неощутимо, трудовая повинность в какой-то мере даже радовала — несмотря на тяжкий труд и скотское обращение, уже и то было хорошо, что их вызволяли на свет божий, под солнце, и можно было отвлечься работой, вместо того, чтобы сходить с ума. Специалисты из НАСА как-то определили Маккензи как наиболее стойкого по способности переносить изоляцию и просто скуку. Но это было давно, и расклад, уж надо полагать, сменился…

Сами по себе условия в вагоне были не сказать чтобы совсем уж никудышные, бывает и хуже; по крайней мере, не скотный загон в немецким концлагере или эшелон смерти ГУЛАГа. По существу, пленные ничем не отличались от невольников, но в то же время без них было никак не обойтись в работе (попробуй запряги в то же ярмо штурмовиков: разбегутся на следующий же день, а то и мятежом может закончиться), а найти в этих обезлюдевших местах замену не так-то просто. Так что, если разобраться, пленных лучше содержать более или менее сносно.

Скученности большой в вагоне тоже не было. Ночью можно было вольготно вытянуться, и груды лиловых в полоску одеял с избытком хватало для ночей попрохладнее — выдавались и такие. Спереди возле стенки стояли два бочонка с водой, запас которой постоянно пополнялся дежурными из числа заключенных; на противоположном конце для нужд арестантов стояли несколько пластмассовых ведер, а кто-то (видимо, сами же заключенные) соорудили ширму из одеял даром что уединенность в таком месте была чисто символической. Выносил эти ведра еще один наряд.

Даже света и воздуха вполне хватало; громоздкие стальные двери-щиты были заменены на неказисто сваренные, но крепко и плотно пригнанные решетки, переплетенные колючей проволокой. Понятно, не из гуманных соображений, а чтобы приглядывать за арестантами, не открывая дверей.

Кормили дважды в день, утром и вечером, для чего заключенных строем прогоняли вдоль вагона-кухни, где женщины черпаками наливали вполне добротные порции — поутру кукурузную баланду, а в конце дня неаппетитного вида безвкусное месиво — во всевозможные металлические и пластмассовые емкости, выдававшиеся заключенным на руки, посудины, которыми арестантов снабжали в первый день плена. Маккензи досталась пустая банка из-под кофе, и у него уже стали наклевываться некоторые ценные идеи, как сделать из нее какое-никакое оружие. Эта посудина была у заключенного единственной собственностью, и оберегалась она с неестественным рвением. Маккензи раз уже довелось видеть пакостную склоку из-за обыкновенной пластмассовой салатницы, чуть не превратившуюся в драку.

На ночь поезд останавливался. Поначалу это удивляло, но затем Маккензи понял, что ночная езда опасна из-за состояния путей даже при включенном на переднем локомотиве прожекторе. Поэтому ночами поезд просто стоял на рельсах (всегда, кстати, в таком месте, где подступы к нему легко просматривались и простреливались из тяжелого оружия), а наружу высылалось оцепление из штурмовиков.

Вот тогда, в это безмолвное время, Маккензи укладывался на всю ночь спиной на пол, который, наконец, не трясся, не мотался, не подпрыгивал, и пытался собраться с мыслями, благо к тому располагала тишина. Ее время от времени прорезал голос, мужской или женский (дурные сны); иногда до слуха доносилась возня, вслед за чем сбивчивая поступь, а там — журчание над одной из параш. Потом снова шаркание и, как правило, приглушенное ругательство. Затем снова тишина. А то слышалось похрустывание гравия под сапог а-ми — значит, снаружи проходит кто-то из охраны; за ценным живым материалом в вагонах осуществлялся строгий догляд, денно и нощно…

С собратьями по вагону Маккензи вступать в знакомство не спешил, не пытался даже заводить разговоров. В основном это были люди из городка, где Маккензи попался; держались они кучкой и ко всему относились настороженно, ясно ощущалось, что Маккензи для них такой же чужак, как и охрана. Открытой враждебности не проявлялось, просто реакция их на него была такой же, как на пустое место. Иногда Маккензи, «Невидимка Вагона Номер Три», подумывал, а не закутаться ли действительно в бинты, как исполнитель той роли, Клод Рейнс?