Поезд пришел на Тумнин - [5]

— Ладно, сынок, — сказал отец, — ты уже не маленький, тебе в школу пора. Так говорит учитель. — Он посмотрел на меня печальными глазами, достал из кожаной сумки кусок юколы, сушеной черемши, несколько лепешек и стал совать все это мне в карман. Учитель подошел к нартам, поднял остолом вожака, большую лохматую лайку, и сразу же за вожаком поднялась вся упряжка.

— Гах! Тах! Кхай! — крикнул учитель, и собаки, натянув постромки, рванули нарты.

Под оленьими шкурами тепло. Нарты летят. Тихо, светло в зимнем лесу. Мы проезжаем под лохматыми ветками, и когда их задеваем, на нас сыплется густой дождик голубых снежинок. Учитель правит упряжкой, то слезая с нарт, то вновь на ходу садясь. Когда собакам тяжело на подъемах, он сзади толкает нарты и криком подбадривает вожака, точь-в-точь как это делает мой отец. Мне знакомы здесь все места, и я, на всякий случай, примечаю каждый подъем, каждый поворот. За той сопочкой протекает быстрая горная речка. Весной я натолкнулся там на изюбря. Он выскочил из зарослей и так быстро умчался, что я не успел вскинуть ружье. Вспомнив, что в это время года бить изюбрей нельзя, я даже обрадовался, что не успел выстрелить.

Уставшие собаки пошли шагом. Учитель сел с нами. Мне было удивительно: ведь совсем недавно он приехал в стойбище и уже правит упряжкой не хуже любого ороча.

— Кушать хотите, мальчики? — спросил учитель сперва по-русски, потом по-орочски. По-орочски он говорил, конечно, намного хуже, чем по-русски, но мы все же поняли его.

— Нет, — ответил Гриша Тиктамунка за всех и очень рассердил меня таким ответом. Я уже изрядно проголодался.

«Зачем нас везут? — думал я. — Зачем в школу? Разве без школы я не стану хорошим охотником? Отец всегда был очень доволен, когда я стрелял. Только один Кирилл Батум, сын старого эвенка, стрелял лучше меня. Нет, нужно бежать!»

Но бежать было поздно. Мы выехали к Тумнину, и собаки, почуяв близость стойбища, быстро помчались в долину.

— Что было потом в школе, рассказывать долго. — Василий Терентьевич взглянул на часы. — Мне пора!

Вошел Николай Павлович с чайником.

— Куда же ты? — спросил он молодого ороча.

— Спешу, Николай Павлович, спешу! — сказал на ходу Бисянка-младший и вышел.

— Хороший мальчик! — заметил Николай Павлович и посмотрел ему вслед. — Очень начитан.

За завтраком он, между прочим, сказал что, возможно, в этом году поедет в Москву. Вот уже скоро восемнадцать лет, как Сидоров почти безвыездно живет в Уське, если не считать нескольких поездок в Хабаровск.

— Отпускаем детей на каникулы, а они обратно в интернат приходят. Не хотят дома жить. Привыкли к коллективу, к строгому распорядку дня. Ну вот, значит и летом ими руководить надо.

Николай Павлович разливает чай. Отпив глоток, он ставит стакан на блюдце и прикрывает его ладонью.

— Да, и летом у нас немало хлопот. Интернат — сложное хозяйство. При школе имеется довольно большое опытное поле. В условиях Севера, где очень капризна погода, такие культуры, как соя, ветвистая пшеница, просо, требуют заботливого ухода. И не только хозяйство. А культурный досуг ребят, игры, физкультурные соревнования, путешествия в тайгу, пионерские костры... Прекрасная молодежь выходит из нашего интерната! Видели Васю Бисянку? Или вот Утю Тиктамунку...

Николай Павлович рассказывает, что когда он с женой приехал в Уську, орочи не только не занимались сельским хозяйством, они в глаза не видали ни овощей, ни картофеля, ни хлебного колоса.

— А сегодня нет ни одного двора без огорода. Более того, в нашем колхозе, который так и называется «Ороч», огородное хозяйство занимает много гектаров.

— Где еще, кроме Уськи, живут орочи?

— Все здесь. Весь народ. Триста человек. Народ, конечно, маленький, но путь он прошел за годы советской власти большой. Вот поживете — увидите, какими сегодня стали наши орочи.

Николай Павлович подходит к шкафу, достает несколько толстых старых тетрадей.

— Поинтересуйтесь. — Он дает их мне. — Это записи, которые я веду с первого дня нашего приезда в стойбище. Здесь вся история орочей, здесь и вся моя жизнь, если хотите. Мы приехали сюда с Валентиной Федоровной совсем молодыми людьми. А ведь мне уже за пятьдесят.

Николай Павлович устремляет на меня свои большие голубые глаза, в которых светится добрый, ясный огонек. И, видимо, скромность заставляет его поспешно добавить:

— Никакого подвига мы, понятно, не совершили. То же сделали бы на нашем месте и другие. Мы учили не только детей, пришлось учить и взрослых. Ведь мы были в то время не просто педагогами, но вообще почти единственными представителями нашей партии и советской власти в стойбище. Мы несли ответственность за судьбу этого маленького народа, в прошлом забитого, жестоко эксплоатируемого царскими чиновниками, скупщиками, спиртоносами, японскими мошенниками и кем только хотите. От голода, от болезней в царские времена вымирали целые стойбища, бесследно исчезали целые роды. Нужно было сохранить орочей, помочь им строить новую жизнь. Разве могли мы, русские, советские люди, стоять от такого святого дела в стороне!..

Николай Павлович поднялся, прошелся по комнате от стены к стене и снова подсел к столу. Он волновался. Хотя общие тетрадки были довольно объемисты и в них записано было, видимо, очень многое из пережитого, наблюденного Николаем Павловичем, но это ведь не более, чем записи, все-таки...