Поезд пришел на Тумнин - [47]

Я всегда почему-то помню этот слет, все до мелочей помню, как шли, какое настроение было, какие мысли приходили в голову...

В самом деле, что бы теперь со мной было, если бы не Николай Павлович. Спасибо ему, конечно. Он очень много для орочей сделал. Недаром он двумя орденами награжден — орденом Ленина и Трудового Красного Знамени.

И еще мне запомнилась долгая поездка на агит-нартах. Дело в том, что наши охотники подолгу живут в тайге во время промысла. И Николай Павлович соорудил специальные нарты для культурного обслуживания наших охотников. Это был фургон из фанеры с кабинкой и двумя маленькими окошками. С внешней стороны фургон был обит плакатами, разукрашен национальным орнаментом. Внутри были газеты, шашки, шахматы, домино, разные брошюры. Одним словом, настоящий красный уголок на полозьях. Но он был очень легкий, и поэтому одна упряжка хорошо везла его по зимней дороге.

Когда агит-нарты отправлялись в свой первый рейс, многие шутили: чего только не придумает Николай Павлович. Только охотникам мешает, да белок и соболей отпугивает.

Но это было не так, конечно. Охотники с радостью встретили агит-фургон. Изменилась наша жизнь, и вместе с ней изменился и труд ороча. Теперь охотились на зверя не в одиночку, а целыми бригадами. И колхозников нужно было культурно обслуживать. Я помню, когда к нам приехал инструктор райкома партии — к нам ведь часто приезжали из райкома, — то он очень похвалил агит-нарты.

Мы выехали рано утром. Был очень сильный мороз. Когда мы пересекли Тумнин и въехали в глубь тайги, перед моими глазами открылась вся красота нашей родной природы. Я точно впервые увидел покрытые мохнатым снегом вековые деревья. Когда над лесом поднялось зимнее солнце, тайга засверкала. Было очень тихо вокруг, как бывает иногда только зимой.

Мы приехали поздно вечером к охотничьей стоянке. Здесь было два шалаша из корья. В каждой горел очаг. И вдруг я вспомнил, что, когда был совсем еще маленький, мы жили в таком же шалаше, куда зайти взрослому можно было только согнувшись. Дым плавал под низким потолком и так ел глаза, что порой нельзя было различить сидевших рядом с тобой у очага. Теперь в таких шалашах орочи уже давно не живут. Только охотники во время промысла. С наступлением сумерек орочи стали возвращаться на ночлег. Первым делом они просили почитать им свежие газеты. И пока варился в котле ужин, я читал им «Советскую Звезду», «Правду», «Известия». Потом играли — кто в шашки, кто в домино. И, несмотря на усталость, долго не ложились спать.

Нет, очень здорово Николай Павлович придумал агит-фургон! Мы пробыли в этой бригаде два дня и потом поехали дальше. Охотничьих бригад в тайге было несколько. И все с нетерпением ждали нас.

Ну, вот вам, кажется, все из моей жизни, — сказал Петр Анисимович, закуривая папиросу. — В тысяча девятьсот сорок третьем году я окончил у Николая Павловича семилетку. Поработал немного заведующим избой-читальней, библиотекарем и потом уехал в город на учебу.

— Готовая лекция, — сказал я Петру Анисимовичу. — Для начала лучше и не надо.

— Вы думаете? — удивился он. — Николай Павлович мне писал, чтобы я сохранил материал об индейцах. Непременно надо рассказать о них орочам. Это понятно. Но при чем тут моя биография?

Он встал, подошел к окну, отдернул за навеску и широко распахнул створки. В комнату, вместе с вечерним ветром, ворвались пряные запахи тайги, среди которых, как всегда, самым резким был запах багульника…

Родной дом

Не было дня, чтобы к Николаю Павловичу не зашел кто-нибудь из его бывших учеников. Среди них были учителя и служащие местных учреждений — почты, сберегательной кассы, клуба, сельского совета, правления колхоза, мотористы рыболовецких судов и студенты, приехавшие на каникулы. Для всех дом Сидоровых был родным домом. В жизни каждого из них Сидоровы занимали свое особое место.

В дни затишья на путине, когда только что прошла горбуша, приехал ненадолго в Уську Александр Федорович Мулинка. И весь день он провел у Сидоровых. Жизненный путь этого ороча примечателен. После семилетки он, по совету Николая Павловича, уехал во Владивосток, в мореходное училище и, успешно окончив его, совершил кругосветное плавание. Своими глазами Александр Мулинка увидел огромный чужой мир и, наблюдая порядки в том чужом мире, мысленно повторял слова своего любимого поэта: «Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза!»

Он видел, как английские джентльмены, надвинув на глаза широкополые, белые шляпы, подгоняли стеками сожженных солнцем индийских рикш. Он видел в Сингапуре грузчиков, которые, сгибаясь под тяжестью, бегали то вверх, то вниз по шатким сходням. Когда им взваливали на лечи огромные кипы хлопка или мешки с рисом, то на шее у них вздувались синие вены, которые, казалось Мулинке, вот-вот лопнут. Александр Федорович не раз вспоминал, как на Эгершельде во Владивостоке огромные портальные краны быстро разгружали пароходы, и никак не мог понять, почему в Сингапуре такие же краны бездействуют, а люди, надрываясь, разгружают глубокие трюмы океанских судов вручную. А когда понял, почему это так происходит, то испытал смешанное чувство жалости и возмущения: жалости к грузчикам и возмущения теми, кто остановил краны. Он видел голодных детей, сидящих на тротуарах и просящих милостыню. Он видел безработных, спящих под дождем в парках Лондона и Ливерпуля. Он видел пьяных американских солдат, которые разбивали зеркальные витрины магазинов в Гонконге. Наконец, он видел демонстрации рабочих, идущих под красными флагами сквозь тесные полицейские кордоны. Если рассказать все, что видел этот скромный, тихий юноша со спокойным, немного суровым лицом и с глазами, вобравшими в себя целый мир, потребуется много времени.