Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре - [34]

Что вы думаете о политической поэзии, актуальной в последнее время в России?

Я сам иногда пишу такие стихи, когда меня что-то затрагивает. Когда я возмущен. Люди того круга, которых я считаю своими друзьями в Москве, разделяют мои понятия, и было бы странно, если бы они не высказывались. Кто-то склонен высказываться более прямо, кто-то прямо не пишет, но всей своей мимикой дает понять, за что он и против чего. Это закономерно. В Москве нет Майдана, но есть возмущение. Так или иначе, к хорошим стихам я отношусь хорошо, к плохим – плохо.

Каковы ваши прогнозы?

Это будет сильно зависеть от ситуации в стране. Непонятно, каким именно образом, но зависимость очень сильна. А ситуация в стране непредсказуемая. Единственное, что точно, это что наработанный капитал сейчас там. Эти люди никуда по большей части не уедут, да и что им делать на Западе (не в том смысле, конечно: пусть приезжают и выращивают детей в нормальных условиях). Но они, скорее всего, не уедут. Не так давно в Москве я сидел в кафе с Рубинштейном. Подходит хозяйка и спрашивает его: «Лев Семенович, почему вы не уезжаете за границу»? А зачем Лев Семенович поедет за границу? Что он здесь будет делать, в Квинсе, например, в то время как там он в самом центре событий? Что будет дальше? Дмитрий Кузьмин любит говорить, что его поколение в 90-е годы как-то организовывалось, сбивалось в дивизии, был «Вавилон» и так далее, а новое поколение более апатично. Но Кузьмину там виднее[121]. Мне трудно об этом судить. Но факт, что там есть хорошие силы, а куда это дальше пойдет, боюсь предсказывать.

Июнь – декабрь 2013

Нью-Йорк

Марина Темкина

ПЕРЕРЫВ

 Встает, разгибает спину,

 смотрит в окно на голубей внизу на крыше,

 вспоминает, что нужно сыну

 купить то-то и то.

 Надевает платок, пальто,

 проверяет, на что горазд кошелек,

 есть ли в кармане ключ. Запирает квартиру.

 Четыре коротких пролета,

 стеклянная дверь, не приобретшая вид парадной.

 Воздух. Улица. Переход.

 В овощной лавке мимоходом корейцу: «Хелло», —

 проверяет дату на картонке с молоком,

 берет коробочку помидор и укроп к салату.

 За газетой в соседний киоск,

 после приветствий иранец с фаюмским лицом

 говорит, что не потеплело.

 «Да, становится холодней. Декабрь», —

 забирает сдачу.

 Мимо цветочного магазина,

 поздоровавшись с израильтянкой-владелицей,

 поправляющей на полке в ячейках сухие букеты.

 Мимо исплаканного лица Варшавского гетто

 в витрине «Ликеры-вина», не прихватить ли к обеду? —

 ни к чему; про себя подумавши: «Винокурня».

 Мимо запаха пиццерии на углу,

 в ее открытом окне торчит итальянец,

 опираясь на по локоть голые руки,

 словно он нарисован.

 Кивнув ему, добавляет: «Холодно».

 Дальше, ответив несколько раз

 осклабившимся соседям,

 мимо китайского ресторана на углу напротив.

 Стоя на переходе,

 смотрит в перспективу квартала,

 где на ярком небе располагается парк,

 как чугунный памятник шевелюре Людвига ван

 Бе… не опоздать бы в банк.

 Теперь канцелярский товар,

 здесь побудет;

 кончается бумага для пишущей чужой машинки,

 характер которой соответствует ее хозяину,

 им обоим и собственному названью «Грома-колибри».

 Надо найти для него открытку,

 заодно поздравить кого-то с чем-то.

 Ветерок. Газета.

 Вспоминает, есть ли хлеб —

 соль, что в холодильнике, каковы запасы,

 надо когда-нибудь постирать,

 когда было метено в последний раз?

 Взгляд, зацепившись за итальянца,

 живую витрину, снова на парк,

 потом под ноги на каких-то сорок-ворон,

 что облюбовали клен, живущий у самых окон.

 Хочет дышать – гулять – бродить,

 но мерзнут руки, полны покупок.

 «Как это можно забыть перчатки в такую

 погоду?» – близкий голос матери, которой больше

 нет. Не сразу справляется с замком,

 входит в дом.

Нью-Йорк, 1987

Марина, расскажите о вашей жизни в Ленинграде до эмиграции? Что вы читали, с кем общались? Когда начали писать стихи?

Родилась в семье, прошлое которой – это черта оседлости, со всеми войнами, революциями, погромами, уходом от традиции, миграцией в столицы и продолжением чего-то неясного, но присутствующего. Я поздний ребенок, послевоенный бэби-бумер. По сравнению с моими родителями я принадлежу поколению, сравнительно благополучному, если избежим третьей мировой. Отец умер в 51-м году, в разгар еврейских гонений, мне было три года с четвертью, но мне не сказали о смерти отца, я узнала об этом много позже, от чужого человека. Моя история – хрестоматийный случай того, как процесс адаптации к потере, травма, превращает человека в поэта-писателя, заполняя вакуум, чье-то отсутствие. Внешне семья жила в заданных советских параметрах, но мои мать и брат были по образу мысли гражданами антисоветскими. Брат старше меня на 10 лет, ребенок войны, умирал от дистрофии в эвакуации, его вылечили лагерные врачи-зэки. Он классический шестидесятник, ученый, но больше, чем наукой, занимавшийся самиздатом и туризмом – походы, песни у костра, байдарки, лыжи. Я во всем этом участвовала с детства и не могу сказать, что росла в культурной пустыне, многое получила как ready-made из рук предыдущего поколения. Мама до переезда в Ленинград, в молодости, работала в газете корректором. Во время войны эвакуировалась под Мурманск. Поселок назывался Лесозавод, практически ГУЛАГ. Там ее опыт пригодился, работала «вольняшкой» в лагере, секретарем-машинисткой. Мои родители родом из Речицы – это местечко в 20 км от Гомеля. Тынянов приезжал туда летом к своей сестре, которая жила в доме напротив, и однажды сделал предложение моей маме. Ей было 16 лет, а ему 36. Она ему отказала, потому что в ее глазах он был «старый и болтливый». Потом в Нью-Йорке она прочитала его книги, но, кажется, мнения о нем не изменила. Это единственный литературный анекдот в моей семье.