Поэты эпохи Возрождения - [7]

ПО СВОЕМУ МИЛОМУ ДРУЖОЧКУ,

ПОГИБШЕМУ ЗЛОЙ СМЕРТью

ОТ ЛАП КОТА ГИЛьБЕРТА

(отрывки)

Heu, heu, me![3]

Горе, горе мне!

Ad Dominem, сum tribularer, clamavi:[4]

Сохрани и избави,

Боженька милый,

Душу воробышка Фила

От адовой черной пасти,

Где мрак и всякие страсти, –

От темного Ахерона,

Подземной реки студеной,

А тако же от Плутона,

Владыки бездны бездонной,

А тако же от Эринний,

Духов мертвой пустыни,

А тако же от Горгоны,

Змееволосой матроны,

А тако же от проклятой

Мегеры, ведьмы патлатой, –

Да не спалит ее факел

Крылышек моей птахи, –

А тако же от Прозерпины,

Влекущей в мглы и трясины,

И от Кербера же паки,

Злющей адской собаки –

Страшной, со ста головами,

Гремящей во тьме цепями,

Неусыпной и лютой, –

Но крепко однажды вздутой

Доблестным Геркулесом.

Заклинаю Зевесом:

Сохрани и избави,

Cum tribularer, clamavi,

Воробышка моего! Амен.

Повторяйте за нами.

Do mi nus!

О сладчайший Исус!

Levavi oc

ulos meos in montes[5],

Слезами моими троньтесь,

Ангелы в вышних!

О Боже, услышь в них,

В каждом вздохе и всхлипе

Скорбь мою о Филипе –

О дорогой моей, милой

Пташечке быстрокрылой!

Я, как та Андромаха,

Что, от горя и страха

Оцепенев на месте,

Внимала черной вести

О смерти Гектора, мужа,

Вот так или еще хуже

Я на месте застыла,

Узнав, что взяла могила

Воробышка моего Фила.

А и был он плутишка,

Глупый мой воробьишка!

Обучен моей науке,

Знал он всякие штуки.

Скажу: «Поклюй из ладошки!» –

Все подберет до крошки.

А положу между грудок –

Тотчас, ловок и чуток,

Клювиком пощекочет –

И все достанет, что хочет.

А накрошу на колени –

И там, не ведая лени,

Покопошится малость

И доклюет, что осталось…

Рано утром, бывало, –

Я еще не вставала, –

К сонной ко мне подлезет

И, как блажной, куролесит,

Будит меня, как кочет,

Крылышками хлопочет,

Перышки все взъерошит,

Ластится и тетёшит.

Видит Бог, мысли грешной

Нет в его грудке нежной,

В бархатной сей головке –

Ни малейшей уловки.

Я ему разрешала

Лазить под одеяло;

А ежели больно клюется

Иль далеко заберется,

Знаю я свою крошку:

Это он ловит блошку.

…………….

К мести, к мести взываю,

Боженьку умоляю:

Накажи поскорее

Отъявленного злодея

И всю их породу котовью;

Пускай заплатят кровью

За смерть воробушка Фила;

Уж как я его любила,

Как я его растила!

А ты, бесовский котище,

Ужасный, хитрый и хищный,

Чтоб лопнуть твоим глазищам!

Чтоб в лапы ты к леопарду

Попал за свою неправду,

Чтобы тебя он мучил,

А ты стонал и мяучил;

Чтобы в пустыне ливийской

Встретил ты василиска,

Чьи смертоносные взгляды

Губят всех без пощады;

Чтобы черти лесные,

Мерзостные и злые,

В чаще тебя поймали

И на куски разодрали;

Чтобы с гор мантикора,

На убийцу и вора

Спрыгнув, как на мышонка,

Вырвала ему печенку;

Чтоб Меланхет, который

Первым из гончей своры

Клык вонзил в Актеона,

Мчащего ошеломленно

Через бугры и ямы, –

Чтоб Меланхет тот самый

В горло тебе вцепился,

Крови твоей напился!

Чтобы дракон Уэльса

Твой требухи наелся;

Чтобы медведь толстобрюхий

Рыча, отгрыз тебе ухи;

Чтоб Ликаон с личиной

Оборотня волчиной

Сгреб тебя на погосте,

Переломал тебе кости!

Чтобы пламенем Этны

(Загасить его тщетны

Все ливни, сколь их ни лило)

Хвост тебе подпалило;

Чтобы ты в страхе метался –

А мир на то любовался:

От Оксфорда до Йоркшира,

От Кента до Девоншира –

Весь мир – от моря до моря –

На это кошкино горе.

Что, худо? А птенчика Фила,

Которого я любила,

Зачем умертвил ты, злюка?

Так поделом коту мука!

Сокол по кличке удача Сэр Томас Уайетт – набросок к портрету

Фортуна хмурится.

Где взять лекарство?

Меня швырнуло в прах

Судьбы коварство.

Т. У.

I

В королевской библиотеке Виндзорского замка вот уже четыреста лет хранятся две папки с рисунками Ганса Гольбейна. Художник приезжал в Англию дважды: первый раз в 1527–1528 годах, а во второй раз – в 1532 году, когда он окончательно обосновался в Лондоне. Ганс Гольбейн Младший (1497–1543) был выдающимся портретистом, а его виндзорские рисунки – лучшее, что он создал в графике. Искусствоведы считают, что это – подготовительные наброски к живописи, они выполнены, в основном, серебряным карандашом и цветными мелками, но впоследствии чужая рука прошлась пером по контуру некоторых рисунков и добавила кое-где акварельной подкраски.

Сэр Томас Уайетт. Ганс Гольбейн Младший

Перед нами – портреты придворных Генриха VIII. Среди них – сэр Томас Уайетт, поэт. Умное, благородное лицо прекрасно «рифмуется» с дошедшими до нас стихами, письмами, переводами. Глядя на него, я думаю о том, как трудна моя задача. На живописный, красочный портрет мне не замахнуться. Попробую лишь очертить чернилами «по контуру» карандашный рисунок, оставленный в стихах и документах, расцветив его по своему разумению более или менее правдоподобными соображениями и догадками.

II

Двор Генриха VIII был сценой одной из самых патетических драм в мировой истории, и притом блестяще украшенной сценой. Король Генрих унаследовал от отца мрачный, еще вполне средневековый двор и полностью преобразовал его, превратив жизнь королевской семьи и своих придворных в то, что Екатерина Арагонская назвала «беспрерывным празднеством». Его прижими стый батюшка Генрих VII позаботился о том, чтобы наполнить казну, и эти денежки очень пригодились наследнику.

В глазах народа Генрих выглядел идеальным королем. Шести футов росту, румяный и статный, с величественной осанкой и манерами, он любил пиры, танцы, маскарады и сюрпризы. Он приглашал лучших музыкантов из Венеции, Милана, Германии, Франции. За музыкантами шли ученые и художники. Среди последних были необузданный Пьетро Торриджано из Рима (сломавший в драке нос Микеланджело), Ганс Гольбейн из Аугсбурга, рекомендованный Генриху Эразмом Роттердамским, Иоанн Корвус из Брюгге и другие. В Лондоне жил знаменитый Томас Мор, автор «Утопии», чей дом сравнивали с Платоновской Академией. Говорили, что по числу ученых английский двор может затмить любой европейский университет. Король и его придворные упражнялись в сочинении стихов и музыки, постоянно устраивали красочные шествия, праздники, даже рыцарские турниры (собственно говоря, бывшие уже анахронизмом). В общем, это был Золотой век, в особенности по сравнению с ушедшей, казалось, в далекое прошлое эпохой войн, интриг и злодейств.