Поэты эпохи Возрождения - [100]

Ведь я умру – и тень сольется с тенью.

…Когда вернусь, от солнца черным став

И веслами ладони ободрав,

Заволосатев грудью и щеками,

Обветренный, обвеянный штормами,

Мешок костей, – скуластый и худой,

Весь в пятнах копоти пороховой,

И упрекнут тебя, что ты любила

Бродягу грубого (ведь это было!) –

Мой прежний облик воскресит портрет,

И ты поймешь: сравненье не во вред

Тому, кто сердцем не переменился

И обожать тебя не разучился.

Пока он был за красоту любим,

Любовь питалась молоком грудным;

Но в зрелых летах ей уже некстати

Питаться тем, что годно для дитяти.

На желание возлюбленной сопровождать его, переодевшись пажом

Свиданьем нашим – первым, роковым –

И нежной смутой, порожденной им,

И голодом надежд, и состраданьем,

В тебе зачатым жарким излияньем

Моей тоски – и тысячами ков,

Грозивших нам всечасно от врагов

Завистливых – и ненавистью ярой

Твоей родни – и разлученья карой –

Молю и заклинаю: отрекись

От слов заветных, коими клялись

В любви нерасторжимой; друг прекрасный,

О, не ступай на этот путь опасный!

Остынь, смирись мятежною душой,

Будь, как была, моею госпожой,

А не слугой поддельным; издалече

Питай мой дух надеждой скорой встречи.

А если прежде ты покинешь свет,

Мой дух умчится за твоим вослед,

Где б ни скитался я, без промедленья!

Твоя краса не укротит волненья

Морей или Борея дикий пыл;

Припомни, как жестоко погубил

Он Орифею, состраданью чуждый.

Безумье – искушать судьбу без нужды.

Утешься обольщением благим,

Что любящих союз неразделим.

Не представляйся мальчиком; не надо

Менять ни тела, ни души уклада.

Как ни рядись юнцом, не скроешь ты

Стыдливой краски женской красоты.

Шут и в атласе шут, луна луною

Пребудет и за дымной пеленою.

Учти, французы – этот хитрый сброд,

Разносчики хвороб дурных и мод,

Коварнейшие в мире селадоны,

Комедианты и хамелеоны –

Тебя узнают и познают вмиг.

В Италии какой-нибудь блудник,

Не углядев подвоха в юном паже,

Подступится к тебе в бесстыжем раже,

Как содомиты к Лотовым гостям,

Иль пьяный немец, краснорожий хам,

Прицепится… Не клянчь судьбы бездомной!

Лишь Англия – достойный зал приемный,

Где верным душам подобает ждать,

Когда Монарх изволит их призвать.

Останься здесь! И не тумань обидой

Воспоминанье – и любви не выдай

Ни вздохом, ни хулой, ни похвалой

Уехавшему. Горе в сердце скрой.

Не напугай спросонья няню криком:

«О, няня! мне приснилось: бледен ликом,

Лежал он в поле, ранами покрыт,

В крови, в пыли! Ах, милый мой убит!»

Верь, я вернусь, – коль Рок меня не сыщет

И за любовь твою сполна не взыщет.

Строки, написанные в Вашингтоне

Литиции Йендл,

хранительнице рукописей

Фолджеровской библиотеки

Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне?

Спросонья не поняв, чей голос в телефоне,

Бубню: что нового? Как там оно вообще?

Тепло ль? И можно ли в гарольдовом плаще

Гулять по улицам – иль, напрягая веки,

Опять у Фолджера сидеть в библиотеке…

Врубившись наконец, клянусь, что очень рад,

Что «я смотрю вперед услышать ваш доклад»,

Роняю телефон – и, от одра воспрянув,

Бреду решать вопрос: какой из трех стаканов

Почище – и, сочку холодного хлебнув,

Вдыхаю глубоко и выдыхаю: Уфф!

Гляжуся в зеркало. Ну что – сойдет, пожалуй.

Фрукт ничего себе, хотя и залежалый.

Немного бледноват, но бледность не порок

(А лишь порока знак). Ступаю за порог.

Феноменально – снег! Ого, а это что там,

Не баба ль белая видна за поворотом?

Хоть слеплена она неопытной рукой

И нету русской в ней округлости такой,

Что хочется погла… замнем на полуслове,

Тут феминистки злы и вечно жаждут крови!

А все же – зимний путь, и шанс, и день-шутник…

Сгинь, бес. Толкаю дверь, и вот я в царстве книг.

Перелагатель слов, сиречь душеприказчик

Поэтов бешеных, давно сыгравших в ящик,

Держу в руке письмо, где мой любимый Джон –

Уже в узилище, еще молодожен –

У тестя милости взыскует… А не надо

Крутить любовь тайком, жениться без доклада!

Кто десять лет назад, резвясь, писал в конце

Элегии «Духи» о бдительном отце:

«В гробу его видал»? Не плюй, дружок, в колодец,

Влюбленный человек – почти канатоходец,

Пока его несет во власти лунных чар,

Он в безопасности; очнуться – вот кошмар.

Хранительница тайн косится умиленно

На то, как я гляжу на подпись Джона Донна,

Смиренно в уголок задвинутую: – Вот!

Постой теперь в углу! – Но страх меня берет,

Когда я на просвет след водяного знака

Ищу, как врач кисту, и чую, как из мрака

Скелет, или верней, тот прах, что в день суда

Вновь слепится в скелет, сейчас ко мне сюда

Зловеще тянется, чтоб вора-святотатца

До смерти напугать – и всласть расхохотаться!

Скорей в читальный зал. Едва ль «монарх ума»

Прилюдно станет мстить. Ученые тома

Берут меня в полон и с важностью друг другу,

Как чашу на пиру, передают по кругу.

Я выпит наконец. Пора пустой объем

Заполнить сызнова веселия вином!

Не зван ли я к Илье? Вахтера убаюкав

Заученным «бай-бай» и письмецо от Бруков

Из дырки выудив, ступаю на крыльцо.

Пыль снежная летит, и ветер мне в лицо,

Но бури Севера не страшны русской Деве.

Особенно когда она живет в Женеве.

«Сэр, в письмах душ слияние тесней…» Стихотворные послания Джона Донна

Когда нынешний читатель воображает себе шекспировскую Англию (а Донн был современником Шекспира), ему представляются круглые деревянные короба театров, нарядные парусники и лодки на Темзе, сумрачный Тауэр и застроенный домами купцов Лондонский мост, шум и пестрота рынков. Намного реже вспоминает он, что казни происходили в Лондоне так же часто, как театральные спектакли, и публики они собирали не меньше; что отрубленные головы и руки постоянно висели над городскими воротами и на Лондонском мосту; что «черная смерть» (чума) приходила в город, когда ей вздумается, и тогда люди толпами бежали из Лондона, а по опустевшим улицам возили телеги с трупами; что престарелую королеву Елизавету усиленно пугали угрозой заговоров, и попасть в тюрьму по доносу соседа было проще пареной репы.