Поэты 1790–1810-х годов - [162]

Теснятся, бегают кругом.

Какой шум, крик, какой содом!

Но полночь бьет, и вмиг мазурки,

К отраде многих, начались.

Я взял Наташу. Понеслись

Мы с нею вихрем по паркету.

Часа три посвятив пикету,

Старушка мать явилась к нам.

Мазурки кончились, мы сели.

Разносят виноград гостям,

И яблоки, и карамели,

Оршад, и мед, и лимонад,

И пунш охотникам до рома.

Почтеннейший хозяин дома

Всех угощать душевно рад.

Но что я вижу? В парике

И упираясь на клюке,

Подходит маска с длинным носом

И тотчас к матушке с вопросом:

«Давно ль сынок приехал твой,

И долго ль поживет он с нами?

Какой же молодец собой!

Подай мне руку, милый мой!

Мы были в старину друзьями»,

И вдруг мне на ухо шепнул:

«Я Валентин!» — и ускользнул.

Здесь Валентин, и в маскераде

В дурацком резвится наряде,

Подумал я, он шут большой

И до проказ охотник вечно.

Ко мне он будет? Рад сердечно:

Он добрый сослуживец мой.

В Наташу влюбится? Так что же?

Я в ней уверен, для нее

Я всех милее и дороже,

Открыто сердце мне ее.

Но вот уж солнца на восходе,

Московской повинуясь моде,

Пустились гости по домам;

По нашим вороным коням

Ямщик брадастый вмиг ударил

И скоро нас в село доставил.

ГЛАВА 4

Зима настала; снег пушистый

Покрыл и холмы, и луга;

И пышной Волги берега

Освещены луной сребристой.

Летит на тройке удалой

К нам гость доселе небывалый,

Князь Пустельгин, плясун лихой,

Охотник псовый, добрый малый,

Хотя немного и болтлив.

Гусаром будучи, военной

Он как-то службы невзлюбив,

В Московский перешел архив.

Богатый дядя и почтенный

Каким-то случаем ему

Чин камер-юнкера доставил;

В прибавок старичок к тому,

Скончавшись, молодцу оставил,

Так сказать, pour la bonne bouche[287],

В Саратове пять тысяч душ.

У предводителя на бале

С Наташей князь вальсировал

И даже ей на опахале

Экспромт какой-то написал,

Чувствительный и кудреватый,

Из антологии им взятый.

Итак, князь Пустельгин у нас:

Счастливый для старушки час!

Она в сердечном восхищеньи.

Федора и весь дом в волненьи:

Чем угостить? Что подавать?

Вот несут кофе с сухарями,

Витушками и кренделями.

«Прошу на гуслях поиграть,—

Наташе матушка сказала,—

Давно я очень не слыхала

Любимой песенки моей:

„Соловей, мой соловей!“»

Наташа милая запела

Приятно, просто, как умела;

Я, бледный, близ нее стоял

И ноты ей перебирал.

«Прелестно, sur mon Dieu[288], прелестно! —

С ужимкой Пустельгин сказал. —

И Булахов, певец чудесный,

Хотя в столице и живет,

Не лучше этого поет».

Потом, ко мне подсев поближе,

«Вы были, слышал я, в Париже, —

Промолвил он, — скажите нам,

Чем боле занимались там?

Каков Тальма в игре Ореста?

Приятна ли Менвьель-Фодор?

Вы всех их знали… Я ж ни с места

И нигде не был до сих пор;

Но я вояж предпринимаю,

И прямо в Рим. От скуки здесь

Скачу я по полям, порскаю

И в карты проигрался весь!»

Мы после вдруг заговорили

О новых книгах, о стихах

И модный романтизм хвалили.

«Хвала германцам! О чертях

Они понятие нам дали! —

Вскричал наш князь. — И доказали,

Что шабаш ведьм и колдунов,

Мяуканье и визг котов,

Крик филинов и змей шипенье —

Прямое сцены украшенье;

И что „Британию“, „Магомет“,

В котором чертовщины нет,

Ни всей прелестной, адской свиты,

Несносны, скучны, позабыты!..»

Что вижу я? Товарищ мой,

Романтик скромный, небольшой,

К вечернему столу явился.

«Насилу я освободился,

Мой друг Храбров, от скучных дел.

Разбойник, атаман Маркел,

Во всем перед судом открылся.

Пятнадцать лет назад тому

Случайно удалось ему

Ограбить барина с женою.

В коляске, позднею порою,

Несчастный ехал из гостей

С подругой доброю своей,

С дитятей, нянею, слугою.

И с грозной шайкою злодей

На них напал. Все пали мертвы.

Но дочь, младенец двух годов, —

Сам бог ей, видно, был покров,—

В живых осталась, и сей жертвы

Всесильный не хотел принять:

Злодеи на нее поднять

Рук кровожадных постыдились,

Хотя, оставив под кустом,

Они с добычей удалились;

И утром, ехавши верхом,

Священник, говорят, почтенный

Нашел ее и, пораженный

Младенца ангельской красой,

Отвез ее в кров мирный свой…»

«И вот она!» — старушка закричала,

Наташа в обморок упала;

Я в трепете ее держал

И в чувство привести старался.

Весь дом на помощь к ней сбежался,

А камер-юнкер ускакал,

Увидев общее смятенье

И хлопоты и огорченье.

<1828–1829>

278. К А. С ПУШКИНУ

Поэт-племянник, справедливо

Я назван классиком тобой!

Всё, что умно, красноречиво,

Всё, что написано с душой,

Мне нравится, меня пленяет.

Твои стихи, поверь, читает

С живым восторгом дядя твой.

Латоны сына ты любимец,

Тебя он вкусом одарил;

Очарователь и счастливец,

Сердца ты наши полонил

Своим талантом превосходным,

Все мысли выражать способным.

«Руслан», «Кавказский пленник» твой,

«Фонтан», «Цыганы» и «Евгений»

Прекрасных полны вдохновений!

Они всегда передо мной,

И не для критики пустой.

Я их твержу для наслажденья.

Тацита нашего творенья

Читает журналист иной,

Чтоб славу очернить хулой.

Зоил достоин сожаленья;

Он позабыл, что не вредна

Граниту бурная волна.

<1829>

279. К В. А. ЖУКОВСКОМУ («Товарищ-друг! Ты помнишь ли, что я…»)

        Товарищ-друг! Ты помнишь ли, что я

                               Еще живу в сем мире?

Что были в старину с тобою мы друзья,

                              Что я на скромной лире,

Бывало, воспевал талант изящный твой?

Бывало, часто я, беседуя с тобой,

           Читал твои баллады и посланья:

Приятные, увы, для сердца вспоминанья!