Поэтому - [5]

– Уберите сердце, – процедил старик и, когда поэт опасливо отодвинулся от полусферы, взял в руки тонкие щипчики.

Добрые глаза его теперь были злобны, ноздри чуть раздулись. Сунув щипчики под край сосуда, он зажал в них извивающееся и бьющееся всеми семью буквами «поэтому», стараясь прижать его к пробелу в строке – меж знаком «:» и «возвращаю». У губ его шевелились какие-то невнятные слова. Заслышав их, «поэтому», дёрнувшись ещё раз, обвисло, покорно легло на синюю линейку почтового листка и, протянувшись вдоль строки семью своими знаками, стало медленно и постепенно спадать: от горельефности к низкому рельефу, от рельефа к плоскостности, пока не сровнялось с поверхностью бумаги. Старик снял стекло. У края стола качала синим пламенем спиртовка. Подал поэту отшпиленное от планки письмо: тот, не дожидаясь слов, приблизил его к огню: что-то пронзительно и жалобно пискнуло внутри бухнувшего кверху пламени. Красные искры с шипом прянули на стол: у края стола лежало, серея стынущим пеплом, сожжённое письмо.

Растерянно улыбаясь, поэт застёгивал чуть дрожащими пальцами ворот рубахи. В сердце он чувствовал острую лезвийную боль, – но боли этой он бы не отдал и за иное счастье: например, за счастье с Митти.

– Чем я могу отплатить…

– Помилуйте, что за счёты – между родственниками.

Сутулая спина мастера распрямилась, маленькие глазки рассиялись в звёзды, рука крепко сжимала руку, и поэту, на малую долю мига, вспомнилось что-то родное и милое сердцу – давно-давно, ещё до детства.

Когда он, провожаемый мастером, проходил через тёмную прихожую, в углу, у пола, что-то закопошилось: не успел он поднять над порогом ногу, как что-то быстро надвинулось снизу, от подошвы на башмак, охватив ступню резиновыми тисками. Миг – и вторая нога была тоже в калоше. Поэт раскрыл было рот для протеста, но калоши, дёрнувшись под его ступнями, властно зашагали его ногами – от порога дома к порогу калитки. Позади стукнуло окно:

– Привет внучке.

И калоши, будто пробуя разорвать поэта на две продольные части, шагали широким шагом вдоль по мосткам, торопясь куда-то за черту города.

Поэту хотелось назад – в свет лампы, к открытой чернильнице и стихам, – калоши же шли в ночь, прочь от городских кровель, уводя неизвестно к кому и зачем. У последнего пригородного домика поэт схватился было руками за колья палисадника: произошла короткая схватка, но ветхие колья выдернулись вместе с гвоздями, и калоши, снова овладев ногами, мчали поэта, обхватив резиновыми тисками пальцы его ног, по луговой тропе. Тогда поэт вспомнил цитату мастера: Fata nolentem trahunt, volentem ducunt – и перестал сопротивляться. Калоши тотчас же из узких колодок превратились в мягкие широкие шлёпанцы и лишь чуть-чуть подталкивали шаг, деликатно напоминая о маршруте: город – лес.

У края поля догорала заря: алая полоса, темнея и сжимаясь, кровавилась, как быстро рубцующаяся рана.

«Может быть, и небу вскрыли сердце, – подумал поэт, – может быть, и там, среди орбит, нет более «поэтому».

Он шёл к лесу. Опушка. Косматые ветви раздвинулись, почтительно пропуская вперёд. Травы у ног низко кланялись, – поэт не знал, кому: ему или калошам. Звёзды низко клонились над лесом: казалось, они горят, повиснув на ветвях и роняя вниз изумрудные свои иглы: стоит ударить ветру -осыплются, и синими пожарами испепелится лес.

Поэт шёл всё дальше и дальше – в чащу. Сучья не смели не то что царапнуть, даже коснуться его.

Кто-то, овитый в белые ткани туманов, ждал меж почтительно стихших трав и цветов. Лишь тихое «тинь-тинь» синих колокольцев, да сжужжавшиеся хоры жуков.

– Кто.

Утихли и эти.

«Вы, люди, зовёте меня Весна. Зной и жары гонят меня. Но могу ли уйти без тебя, мой званый-желанный. Кольцом, оброненным тобою, милый мой, милый, разве не обручены мы. Словами песен твоих разве не повенчаны. О мой жених, весь ли ты веснин».

Поэт сделал шаг вперёд. Лунные светы свеяли мглу. Она – с лицом, оброненным небом: в золотых извивах кудрей синие проступи фиалок. Дуплистые дубы и старые сосны наклонили ветхие кроны: хоть бы пред смертью, в последний раз, взглянуть на Весну и поэта. Ветви кустов выгнулись под гроздьями крохотных телец эльфов, кобольдов и всякой лесной твари, облепившей им сучья, чтобы удобнее и сблизка наблюдать Празднество.

Поэт склонил колена – и тоненькие благоуханные ноготки чуть коснулись его губ. Калоши воспользовались моментом: быстро сдёрнувшись с ног, отошли и стали в сторонке.

«Иди за мной», – прозвучало поэту. «Куда?» – «От вещного к вечному».

Поэт поднялся с колен, и торжественный кортеж двинулся: шли Весна и поэт; летели – рои стрекоз, майских жуков и эльфов; прыгали – травяные лягушки и пучеглазые кобольды; ползли, еле поспевая, светляки, улитки, и пёстрые гусеницы, – одним словом, всё, кроме калош: калоши грустно стояли, носок к носку, у пня.

Жених, сделав знак шествию, остановился.

– Милые калоши, – сказал он, – ужели вы хотите испортить празднество. Забудем старые счёты: там, у палисадника, был лишь человек, не знающий своей судьбы. Будет сердиться: идём. – Но калоши, переступив с подошвы на подошву, продолжали стоять – носками в пень. – Или вам нужно вернуться к вашему господину? Если так, то отпускаю вас и прошу лишь об одном: в обмен на сожжённое слово пусть возьмёт он… другое.