Поэтому - [2]

Предместье. Выпутываясь из узких и косых переулков, напутанных на прямую линию пригородного шоссе, поэт вдруг приметил: у кривого перекрёстка, разводившего врозь две улички, прибитый к зелёному ставню одноэтажного домика, висел ржавый квадрат. Квадрат был по ту сторону улички. Переход с мостков на мостки, по жёлтой жиже улицы, был нелёгок, но красные, полусмытые дождём буквы хотели быть прочитанными. Поэт приблизился. Прочёл. Перечёл: «Чиню сердца. Работаю аккуратно, без причинения боли. Ход направо, со двора».

– Шутка.

Недоуменно посмотрел вдоль улиц: ни души. Три-четыре домика. Десяток заборов. Всё. Кому писано…

Вечерело. Чувствовал: холодные щипцы пошарили у сердца, отыскали, взяли в острый зажим, стиснулись.

Не мне ли.

Не глядя по сторонам, стараясь скорее потерять в неразберихе домиков и перекрёсток и квадрат со странной надписью, поэт быстро зашагал прочь.

III

За защёлкнувшимся замком комнаты ждала тишина. Подошла, в мягких войлочных туфлях, стала позади кресла, не показывая лица; взяла голову в мягкие нежные руки.

– А я всё жду.

У стены, на полке, мерцали переплёты. С лампой в руке, успокоенно улыбаясь, поэт подошёл к друзьям: рукой наудачу. Что это? «По Э. том IV». Золотые буквы придвинулись друг к другу («IV», подогнув ножку, притворилось «V») – просверкало: «поэтому». Звуков не возникало. Но и тишины не было: «По.Э. том IV – поэтому» – стучало в виски. Рука отыскала письмо. Вот:

«…Пишу Вам в последний раз. Вы поэт и всё равно ничего не поймёте: поэтому возвр…»

Точно чувствуя опасность, глядевшую из строк, поэт отодвинулся от письма и, отыскав чуть дрожащей рукой рукав пальто, стал быстро спускаться вниз по лестнице.

Поэт и рассвет почти одновременно вошли в комнату: поэт в дверь, рассвет в окно. Встретившись, посмотрели друг на друга: оба были бледны и хмуры. Рассвету – предстояло преобразиться в зарю, из зари сделаться днём и полднем. Поэту ничего не предстояло: он уронил себя на кровать, точно ненужную – ни ему, ни другим – вещь. Но перед тем, как повернуться лицом в стену, глянул на край стола: письмо лежало у края, как и прежде, в расстоянии полуметра от подушки.

– Лучше бы спрятать.

Но веки уже слиплись, рука плетью упала вдоль тела, и явь ушла. Сквозь дрёму чудилось, будто что-то колючее и царапливое возится на груди, под левым соском, пробуя прогрызть кожу, потом просверлилось сквозь мускульные тяжи, втиснулось меж рёбер, всё глубже и ближе к сердцу. Снилось: дорога меж мачтовых шумящих сосен. И вдруг – сосны в пни. Меж пней – вязкая, в радужные разводы лужа, но под грязной кожей лужи ворочается что-то огромное, сыплющее блестками и искрами, тщетно пытающееся подняться на тонких ломающихся лучах.

– Что там?

– Оброненное солнце, – говорит кто-то поэту.

И глянув на небо, он видит: действительно, там, где было солнце, -сквозная чёрная круглая дыра. Пробует всмотреться лучше, зорче… Силится шире раскрыть глаза; и глаза раскрываются: за окном позднее предполуденное утро. Птичий щебет. Колёсные лязги. На краешке стола всё то же письмо.

Перечитывание письма постепенно превращалось для поэта в мучительную, но неотвязную потребность. Он протянул руку к столу и ещё раз развернул вчетверо сложенный листик:

«…Пишу Вам в последний раз. Вы поэт (ну да, ну да) и всё равно ничего не поймёте: возвращаю кольцо и…»

От изумления поэт выронил листик. Поднял и стал вглядываться, то придвигая, то отодвигая буквы от глаз: слово «поэтому» исчезло из строки: «… ничего не поймёте». Двоеточие. За двоеточием пустая синенькая линейка почтовой бумаги, длиной дюйма в два.

Поэт потрогал пальцем пробел в строке. Перевернул страницу: ему казалось, что «поэтому» прячется где-нибудь здесь, внутри письма. Но ни на обороте, ни в сгибах бумаги – ни черты, ни точечки. И в этот-то миг что-то колючее вдруг завозилось у него под левой ключицей – в том месте, где он привык ощущать сердце. Поэт побледнел и, прижав ладонь к груди, стал вслушиваться: теперь он ясно ощущал: что-то инородное шевелилось и беспокойно ползало внутри его сердца.

– К доктору, – и он представил себе насмешливо сощуренные глаза врача – «расскажите, как и что», – и вот рассказать, «как и что», он не решится.

Охватив икры ног руками, втиснувшись подбородком в выступы колен, поэт напряжённо думал: впервые в жизни строго-логически, от силлогизма к силлогизму, по традиционным аристотелевским схемам, не путая субъектов с предикатами, – думал.

IV

Муха родилась в печной щели, под низким и чадным потолком кухмистерской. Щупала хоботком жирные пятна на скатертях. Ползала по немытым тарелкам. Вечерами любила сидеть на оконном стекле, мечтательно глядя сложногранными глазками сквозь толщу стекла в зеленолистную весну. О стекло, сотрясая его под мушьими лапками, бились лязги и шумы улиц.

Сегодня с утра разжужжался дождь: рои прозрачно-белых бескрылых мух ползли сверху по той стороне двойного, в обводе из замазки стекла. Мухе всё было диковинно, всё ново, и хотелось туда, мимо прозрачных ползунков, растаскавших пылинки с окна, к шумным ручьям, к помощным лёту ветрам, в зеленолистную весну.

Но кому-то было скучно ждать своей порции супу: он изловил размечтавшуюся муху и так, в рассеянии, оторвал ей – сначала одно, потом и другое крылышко. Муха зазудела от боли и дёрнулась из пальцев. Мир перевернулся и выпал вон из сложногранных глазок: как невидящая, ползла бескрылая, тычась головой о солонки и горчичницы на выгибавшихся от боли ножках: вползла в щель и долго, не шевелясь, стояла глазами в стенку. А когда через неделю, меж листьев, там, за окном, раскрылись тысячи и тысячи, в радужных ободках, будто ищущих кого-то глаз, – муха оставила щель и снова, волоча лапки, всползла на край подоконника: окно теперь было настежь в весну, но весна была уже чужая и ненужная, не для неё: постояв в раздумье, бескрылый уродец снова уполз назад, в щель.