Поэт и Русалка - [110]

— Теперь ты, Тимоша… — сказал Пушкин. — Поручение чуточку странное, но не особенно трудное. Выясни-ка, голубчик, живут ли сейчас в Петербурге персы.

— Что за персы?

— Из Персии, — терпеливо разъяснил Пушкин. — Персы родом из Персии, прибывшие к нам по своим надобностям…

— Сообразил, — сказал Тимоша. — Которые из Персии… Обстряпаем.

…Дом Никишина Пушкин знал прекрасно — поскольку сам игрывал здесь не единожды, что греха таить. Никишин был личностью примечательной: один из немногих счастливцев, наживших немалое состояние карточной игрой — причем честной. Случай довольно редкий, следует признать. Сам по себе человечек был забавный и препустой: свалившееся на него богатство любил выпячивать и подчеркивать, изо всех сил пытался изобразить себя светским львом хорошего тона и накоротке свести знакомство с высокой аристократией. Но и то, и другое удавалось ему плохо, в доме у него царили неряшливость и безвкусие, а посещали его главным образом льстецы и приживалы. Впрочем, иные светские петербуржцы тоже порой у него бывали — но в небольшом количестве, главным образом те, кто ценил не Никишина, а его повара, и в самом деле недурного.

Обходя залы, Пушкин не увидел никого, кто походил бы на скрупулезно описанного ему господина Готлиба Штауэра — а расспрашивать о нем пока что поостерегся во избежание лишних вопросов. Трудно было бы объяснить неожиданно возникший у него интерес к этой персоне, с коей он до этого не встречался…

Хотелось сыграть и самому, но он воздержался. Из многолюдных и шумных комнат перешел в зеленую гостиную, небольшую, по очередной прихоти Никишина обитую зеленым шелком и украшенную полудюжиной безвкуснейших малахитовых поделок, собранных вместе без складу и ладу, как всегда у хозяина дома. Даже шандалы на полдюжины свечей каждый были вырезаны из малахита — но чрезвычайно топорно.

За столом, обитым зеленым сукном, сидели всего двое, и оба были Пушкину незнакомы. Ставил банк какой-то красавчик-брюнет с усиками в ниточку, одетый безукоризненно (бриллианты в кольцах были вовсе не фальшивые, как и галстучная булавка), — но Пушкину он отчего-то не приглянулся сразу: то ли преувеличенной светскостью манер, то ли сам по себе. Все в нем было чересчур.

Против него понтировал молодой человек лет двадцати, худощавый, с большими серыми глазами, аристократическим носом с горбинкой и тщательно подстриженными усами. Одежда его, вполне приличная, имела, на взгляд Пушкина, иноземное происхождение, хотя он и не смог определить, откуда незнакомец прибыл. Но то, что он в Петербурге совсем недавно, сомнений не вызывало — есть масса примет, по которым узнаешь человека нового…

За игрой наблюдали человек пять, и Пушкину из них был знаком лишь конногвардеец Поздняков, с которым можно было держаться запросто. А потому Пушкин без особых церемоний спросил на ухо:

— Кто понтирует?

— Господин из Америки, — охотно, тем же заговорщицким шепотом ответил Поздняков. — Из Североамериканских Штатов. Поэль, что ли…

— А банкомет?

— Князь Муфельский, из Варшавы…

Пушкин поднял брови.

— Ну да, — сказал Поздняков. — В Варшаве князей больше, чем гербов в герольдии, так что черт его ведает, из-под какой звезды… Человечек новый, а потому следует вначале присмотреться, каким манером играть изволит. Пусть уж американец, так сказать, в роли конной разведки выступит, а мы посмотрим…

— Резонно, — сказал Пушкин.

Талия закончилась, варшавский князь, слегка пожав плечами и улыбаясь, придвинул к себе проигранные американцем деньги. И, с хрустом распечатав новую колоду, любезно предложил:

— Угодно еще?

— Сделайте одолжение, — тоже на неплохом французском ответил молодой американец.

Пушкин моментально угадал в нем человека, не чуждого зеленому сукну.

— Что скажете насчет пе? — так же любезно спросил князь.

— Простите?

— Удвоенная ставка.

— Охотно, — кивнул американец, выкладывая перед собой нераспечатанную колоду.

Разобрал обертку, перебрал, вынул карту, на которую поставил, и положил лицевой стороной книзу возле себя, а на нее уместил куш, то есть ставку. Пятнадцать золотых, по три в ряд. Пушкин никогда не видел прежде таких монет — американские, должно быть, но князь, бегло на них взглянув, удовлетворенно кивнул и выложил свою ставку, уже в российских империалах, размером и весом примерно соответствовавших.

И принялся метать банк — раскладывал карты из своей колоды то направо, то налево. Банк был игрой несложной: если загаданная понтером карта оказывалась справа, деньги доставались банкомету, если слева — выигрывал понтер…

— Заморский проиграл уж четыре раза, — шепотом сообщил Пушкину конногвардеец. — Неопытен, сразу видно, ему бы на руте…

— Князь начал с правой стороны? — спросил Пушкин.

— Ну конечно, а как же иначе…

— Конечно, как же иначе… — кивнул Пушкин.

Он подался вперед, глаза у него сузились, а кровь жарко ударила в виски — чувство сродни охотничьему азарту.

Стояла тишина, карты ложились на зеленое сукно с тихим шелестом, один из подсвечников чадил, но никто не озаботился снять нагар…

Очередная легла влево, князь уже готовился…

Вскинув свою тяжелую трость, Пушкин придавил ею к столу руку князя с карточной колодой — и держал крепко, оторопевший варшавский гость не сопротивлялся, но потом вскинул налитые злобой глаза.