Поэт и проза: книга о Пастернаке - [4]

Острота «двуязычия» в творчестве особо ощущается при изучении процессов, происходящих в языке русской литературы в конце XIX в. (символизм) и первой трети XX в., включая так называемый Серебряный век русской поэзии, особенно в ретроспективной проекции на ее золотой век. В это время почти нельзя найти поэта, который бы не стремился к прозаической форме выражения. Именно прозаическая форма оказывается необходимой как для разрешения творческих исканий в области поэтического языка (ср. «Разговор о Данте» О. Мандельштама), так и для расширения форм своего художественного выражения, не умещающегося в границах сугубо стихотворного языка (ср. «Египетскую марку» О. Мандельштама). Соприкосновение стихотворных и прозаических текстов происходит в сфере метапоэтики, когда в художественный текст, будь то стихотворный («Определение поэзии» Б. Пастернака) или прозаический («Повесть» Б. Пастернака), сознательно вводится уровень мета-текстового анализа этого текста, что в принципе ведет к срастанию поэтического и метапоэтического смыслов. Таким образом, при порождении литературных произведений обнаруживается тенденция интертекстуальности вне зависимости от особенностей их формы, и «единство Серебряного века» (ср. [Эткинд Е. 1989]) можно видеть в том, что любой текст в пределе стремится стать «текстом в тексте». Эта тенденция проявляет себя в циклизации литературных произведений (лирический цикл стихов или рассказов, книга стихов) и особой технике построения текста, достигшей своего предела в акмеизме, когда новый текст рождается на основе творческого синтеза частиц предшествующих текстов, как «своих», так и «чужих». Подобную же поэтическую установку Б. Пастернак назвал «Темы и вариации» (или «Тема с вариациями»), а В. Хлебников суммировал в жанре, именуемом «сверхповести».

Языковые конструкции «текст в тексте» и «текст о тексте» смещают границы между «своим» и «чужим» текстом, а также субъектом и объектом текстопорождения, что трансформирует сам коммуникативный акт создания новых текстов и основные текстовые категории, делая их «авангардными» по отношению к предшествующему состоянию литературы. Реконструкция «чужих» текстов по вновь порождаемым «своим» фактически становится актом «дешифровки» [Фарыно 1989б] предшествующих текстов и практически оказывается созданием своего нового языка, в котором снимаются оппозиции «язык — мир» и «текст — метатекст». Поэтому особая роль в системе авангарда отводится языковой и поэтической памяти, которая позволяет реконструировать семиотическое целое по его части. Подвергая аналитическому переразложению как «свой», так и «чужой» текст или сливая в своем творчестве метаязыковой анализ и текстопорождающий синтез, художник слова создает свой новый «образ мира, в слове явленный» (Б. Пастернак).

Так, в поэтической системе Мандельштама, которую принято сравнивать с пастернаковской[1], снимается оппозиция между понятием «эллинизма слова» («О природе слова») и воскрешением мира мифов Древней Эллады: ср. Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена — Не Елена — другая — как долго она вышивала? Золотое руно, где же ты, золотое руно? Всю дорогу шумели морские тяжелые волны. И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный. В стихотворении «Золотистого меда струя из бутылки текла…» (1917) на переразложении и смешении различных древнегреческих мифов рождается новая языковая модель мира, где неназываемый субъект — Пенелопа — складывается, как в «вышивании», из пересечений звуковых нитей слов: Помнишь — Не Елена — полотно — полный. Словесные построения, вписанные в текст и дешифрующие имя рукодельницы, которая на самом деле не вышивала, а ткала, распуская ночью свои полотна, вплетаются в структурную основу других мифов «греческого дома» (о Прекрасной Елене, царице Спарты; о золотом руне, о плаваниях на корабле самого Одиссея). Образуется словесная ткань, возвращающая в мир поэта XX в. «пространством и временем полное» слово. Точнее, подобное переразложение, или перекомпозиция, ведет к изменению самого понятия единицы поэтического языка (ПЯ), где отдельные формообразования-тексты, входящие в состав нового словесного потока, могут оказаться и меньше и больше слова, а сама позиция «текст в тексте» благодаря пересегментации одинаково может оказаться как в пределах слова, строки, так и строфы и всего произведения. В тексте и в составляющих его единицах «обнаруживается иная, отличная от бытовой, дискретность» [Фарыно 1989б, 14], а на пересечении старых и новых текстов происходит «смысловой взрыв» [Лотман 1992, 39], благодаря которому в литературу вводится огромный потенциал культурной и языковой памяти. Сама же перекомпозиция, создающая новое единство и движение во времени как музыкальной, так и поэтической материи, уподоблена в метапоэтических анализах Мандельштама как раз движению «меда, текущего из наклоненной банки» («Разговор о Данте»).

Такая подвижность и «текучесть» поэтической материи, в свою очередь, ведет к порождению переходных зон по осям «стих ↔ проза», «лирика ↔ эпос»,