Поэт - [13]

Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи.

Только бьют в Петропавловский колокол волны Невы.

Только пляшут на старых афишах шуты-скоморохи.

Только молча застыли на тумбах железные львы.

Вместе они брели по Итальянской улице. Почти стемнело. Они шли, словно прогуливаясь, как могли бы идти влюблённые, неспеша, к дверям какого-нибудь уютного кафе. Но обычных влюблённых соединяет лишь мимолётное чувство, короткое влечение, за которым просматриваются ежедневные монотонные ужасы долгой совместной жизни. Нет, их объединяло нечто большее, нечто страшное и манящее, их объединяла обречённость. И шли они не в кафе.

Этот город, откуда Европа сбежала к татарам,

Небеса подпирает костями Казанских колонн.

В нём скитаются боги по полупустым тротуарам,

Отражаясь в алмазных крестах православных икон.

Этот город, как всё на Руси, родился из болота.

Может быть оттого в нём поэты стремятся пропасть…

Там как будто в безбожной крови на церквях позолота,

И как будто дворы разевают бездонную пасть.

Только хочется жить в этой лирике камня и влаги.

Только видеть, как пляшут на старых афишах шуты.

Только чувствовать ветер, метущий обрывки бумаги…

— Ты поэт. — сказала она, когда эскалатор метро погружал их в бездну станции. Он боялся произнести хоть звук, чтобы не разрушить такую тонкую настройку двух никому не слышных душ. — Ты поэт. И одноглазый, как Флинт. Клёво.

Перекрикивая грохот подземки она рассказала ему легенду о том, как однажды Парвати, прекрасная супруга Шивы, играя, подошла сзади к своему божественному мужу и закрыла ладонями его глаза. И в тот самый миг у Шивы на лбу появился третий глаз, потому что даже на короткий миг не могла остаться вселенная без присмотра сине-чёрного Шивы.

— А знаешь, как Шива узнаёт о том, что творится во Вселенной?

Он покачал головой. «Не знаю».

— Он читает души поэтов.

Рассвело. Мир очертился. Но всё осталось, просто перевёрнутая явь, как лживое зеркало, затмила всё настоящее. Но всё осталось. К счастью, настоящего всегда было мало и всегда оно скрывалось крикливым вымыслом. Но всё осталось: и тайные тропы следопыта, и шаманские песни свободных поморов, и ночные беседы у ночных костров, и танцмейстер Йогель знакомит обречённого Пушкина с Натали, и безнадёжная любовь, и честь, и дружба, и храбрость — всё осталось. Просто объявилось великое множество тех, кто, позавтракав, бодро выбегает на ухоженную лужайку, поворачивается спиной к уютному домику с фикусом на подоконнике, смотрит на туманящийся в линии горизонта лес и ему начинает казаться, что он великий воин, а его румяная супруга — ясновидящая кельтская ведьма. И тогда он хватает бумагу, обмакивает в чернила перо и вдохновенно принимается низводить жизнь до своего ничтожного уровня.

Но не спасёт ни замысел, ни слог. Лучше коряво изложить пережитое, чем виртуозно напорхать бессмыслицу, лишённую крови. И ели бы даже не было Инги, то всё равно осталась бы обречённость закованной в календари жизни. Остался бы этот загробный осенний рассвет над типовыми новостройками. И все пути вели бы так же в никуда, и ворожила бы готовая застыть Нева, и поэты всё так же не находили бы места в этом обезумевшем мире. И если они летописцы вселенной, то кто их осудит за бесчувствие в аду! А Инга… Вот она.

— Пойдём, побродим по трамвайным рельсам…

На этот раз она захватила с собою рюкзак, где покоилось, что-то прямоугольное и объёмное.

— Дивидишник. — пояснила Инга. — эта дура все равно его проколет с местными придурками. А, пошла она!.. Я в Апраксиных дворах точку знаю, там скинем штуки за полторы.

Получилось за тысячу семьсот. На триста рублей они купили неплохой узбекской травы на две папиросы. Ещё на девятьсот — полтора грамма коричневого таджикского героина. «Вечером депрессняк накатит, — пояснила сумасшедшая, — тогда и вмажемся, поспим».

Курили возле Эрмитажа, на Дворцовой набережной, сидя на ступеньках спускающегося к воде причала.

— Два курса в универе на философском отслушала… Чушь это всё. Нет, конечно, для карьеры престижно… Но, посмотри на меня: где я, где карьера? Я вообще в этой жизни случайно оказалась! — неожиданно заявила Инга. — Ну, да. Я должна была позже родиться, когда всю эту нечисть, — провела она пальцем по кругу, — с лица земли стирать начнут. Жопа полнейшая! Хорошо хоть тебя встретила…

На мгновение пробилось солнце. Всплакнуло и исчезло.

— Это моя мечта — родится при конце света! Знаешь, там, индо-кельтский легион… всё такое… А у тебя мечта есть?

— Есть — солгал Дрон.

— Поделишься? Я же с тобой теперь до конца.

Он сказал первое, что пришло ему в голову.

— Хочу уехать на Хива-Оа.

— Со мной? — и в глазах её плеснулась волна такой нечеловеческой печали, что, казалось, улови она эту случайную ложь, всё погибнет немедленно, разотрётся в прах, и не бывать ей женой легионера, пришедшего вершить уничтожение земли! И в одно мгновение Дрон решил, что вот эта слетевшая с языка мечта, должна прямо сейчас стать его настоящей мечтой! Потому что, когда он станет лгать, он навсегда потеряет эту безумную наркоманку и вместе с ней потеряет то, за что во все времена, настоящие люди не задумываясь отдавали жизнь. И лучше сразу убить её, на этом самом месте, чем обмануть.